В 1954 году толстовская «Автобиография в письмах», подготовленная Сухотиной и Ло Гатто, была опубликована, к тому времен Татьяны Львовны уже не было в живых. Итальянский славист отметил, что у некоторых критиков зародилось сомнение, «стоило ли при выборе писем публиковать сугубо личные и интимные подробности». И он вспомнил, что во время совместной работы с дочерью Толстого у него появлялись такого же рода раздумья, но «Татьяна Львовна возразила, обратив мое внимание на то, что кое-какие подробности ею исключены, те, что остались, имеют большую психологическую ценность именно для autobiografia. При этом она сослалась на автобиографии различных русских деятелей, среди них – хорошо это помню – на автобиографию XVII века протопопа Аввакума…»
[1522].
Ло Гатто с большим интересом относился к самой дочери Толстого: «…я очень часто бывал у Татьяны Львовны – с годами она все больше походила на отца физически, что всякому бросалось в глаза, и духовно»
[1523].
Художник Милиоти, в 1932 году побывав в гостях у Татьяны Львовны в Риме, написал ее портрет, высоко затем оцененный французскими и русскими художниками. Портретист «не польстил», по его собственному выражению, самой Татьяне Толстой – его задача заключалась в другом: он постарался уловить и передать сходство дочери с отцом. А. Н. Бенуа, увидев в парижском ателье Милиоти этот портрет в 1935 году, отреагировал именно на эту особенность созданного образа. Об этом Милиоти и сообщил в Рим: его гость сказал, что портрет «не только похож, но просто страшно: приделать бороду белую – Толстой!». И тот же Милиоти пояснил: «Вы ведь для меня, как, верно, для многих, самое большое из жизни, что осталось от Льва Толстого. А ведь все мы живем с его печатью в сердце всю жизнь, согласные или несогласные, – вся прежняя хорошая русская жизнь освящена его образом»
[1524].
Татьяна Львовна переписывалась с Н. Н. Гусевым с 1925 по 1948 год, практически весь французский и итальянский периоды своей жизни. Все ее письма были сердечными и открытыми. Гусев отвечал ей тем же, 9 января 1930 года он писал: «Из всех Толстых Вы мне ближе всех; в Вас больше, чем в ком-либо, чувствуется частица Толстого»
[1525]. Еще в парижский период жизни Татьяна Львовна поделилась с ним своими размышлениями:
«Я вся живу в отце. Все говорят, что я очень на него похожа. Я всегда была похожа на мать. А м〈ожет〉 б〈ыть〉, это постоянное внутреннее общение с ним делает меня и внешне похожей на него.
Меня часто просят говорить о нем, и это заставляет меня еще и еще углубляться в его мысль»
[1526].
Татьяна Львовна очень точно обозначила причину происходящих в ней и в ее внешности глубоких перемен.
Прослеживается удивительная закономерность: в детях Толстого, достигших старости, то и дело улавливали сходство с отцом. Так произошло с Татьяной Львовной, с Ильей Львовичем, которого в 1931 году после долгой разлуки увидела в Нью-Йорке Александра Львовна, так позднее воспринимали и ее саму. Исключением был брат Лев: он продолжал страстно критиковать отца.
Возможно, эффект толстовского про-явления в Татьяне, Илье, Александре объяснялся всего лишь исходным желанием смотрящих: от художника-портретиста до самых разных посетителей. Вместе с тем в целом создается впечатление, что Толстой словно проступал в лицах своих детей, обращенных к нему и его слову с любовью и желанием понять. Он был и для них, и для многих эмигрантов не только символом русской жизни, но и неколебимой духовной основой.
За пределами родины Татьяна и Александра Львовны пережили потрясения первых лет эмиграции, освоили новые виды деятельности – читали лекции, выступали на диспутах, много писали. Своей жизнью они выверяли учение отца, много и напряженно думали, вчитываясь в его строки, вглядываясь в прожитые с ним годы, продолжали осмыслять семейную драму родителей, раз за разом мучительно переживая ее. Дети Льва Николаевича и Софьи Андреевны Толстых, оказавшиеся в разных странах мира, спорили и ссорились, но всегда писали друг другу, так или иначе – были вместе.
Глава IX
Эмиграция: Италия и США
Если Татьяна Львовна Сухотина-Толстая, познавшая невзгоды и прожившая до 1950 года, воспринимается скорее как человек дворянской культуры XIX века, то Александра Толстая – как неотъемлемая часть ХХ столетия с его переходами от одного мирового катаклизма к другому. Половина ее долгой жизни прошла в США: младшая дочь Льва Толстого прибыла в эту страну в июне 1931 года – во время Великой депрессии, а умерла в 1979 году в процветающей мировой державе. Она прожила в США 48 лет. В свое первое американское десятилетие Александра Львовна испытала бедность, а в отдельные годы и нищету. Колесила по штатам, где читала лекции об отце, неоднократно переезжала с одного места жительства на другое, занималась тяжелым сельскохозяйственным трудом, чтобы выжить. И она преодолела многочисленные горести первого американского десятилетия, а в пятьдесят пять лет начала заниматься важнейшим делом своей жизни – Толстовским фондом, возглавив его. Именно в США полностью проявился масштаб ее недюжинной личности. Здесь она стала известным на весь мир общественным деятелем.
С отъездом из большевистской России в конце 1929 года тюремная история в жизни Александры Толстой еще не закончилась. Свои первые шаги в США она сделала на острове, где располагалась знаменитая калифорнийская тюрьма Алькатрас (Alcatraz). Дело в том, что Толстая прибыла в Сан-Франциско на корабле третьим классом. Людей из первого и второго классов выпустили сразу, а «третьеклассников» повезли на остров и в ответ на их возмущения объяснили: «…всех, кто приехал из Японии в третьем классе, проверяют, нет ли у них глистов. В Японии поля удобряются человеческим навозом, и очень часто люди заражаются глистами. Прежде чем впустить иммигрантов, американские власти должны убедиться, что у них нет глистов». Тогда Александра Львовна спросила: «Но почему же глисты не смеют заводиться у богатых, а предпочитают жить в третьеклассниках?» Но никто не сумел прояснить эту остроумно подмеченную ею ситуацию. Позднее она записала:
«Маленький пароходик привез нас к „Ангельскому острову“. Вдали круглый, как мне показалось, остров, Алькатрас – тюрьма. Одноэтажный дом. Чистые комнаты, аккуратные кровати, ни пылинки нигде. На окнах решетки. „Как в тюрьме“, – подумала я.
Горько мне стало. Опять вспомнилась Советская Россия… „Но ведь мы не допущены еще в Америку“, – утешала я себя.
