Наконец мы выдержали этот первый экзамен – к вечеру нас выпустили чистенькими: мы не могли заразить глистами Соединенные Штаты»
[1527].
В начале сентября 1931 года Толстая прибыла в Сан-Франциско, прочла лекцию. Затем отправилась на восток: через Солт-Лейк-Сити в Чикаго, куда пригласила ее общественная деятельница мисс Джейн Аддамс (много лет назад Аддамс приезжала в Ясную Поляну познакомиться с Л. Н. Толстым и видела одиннадцатилетнюю Сашу). Александра Толстая была радушно встречена друзьями мисс Аддамс, предоставившими ей кров, и у нее впервые за долгое время появилась возможность неспешно и не заботясь о бытовых проблемах писать тюремные воспоминания. Затем отправилась в Филадельфию, где воссоединилась с Ольгой Петровной и Машей. Оттуда выезжала согласно программе лекционного турне. Одна из лекций состоялась в Нью-Йорке.
После волшебной Японии, восточной страны-красавицы, жизнь забросила Толстую в трущобы Нью-Йорка, в самый бедный еврейский район. Спустя годы Александра Львовна вспоминала о том, как шокировал ее громадный город:
«Нью-Йорк меня подавил. Давно я не испытывала такой гложущей, жуткой тоски одиночества. Самое страшное одиночество – среди толпы чуждых людей. Люди, люди… спешащие, холодные, равнодушные, с изможденными, усталыми лицами. Я ходила по бесконечным улицам, ездила на автобусах, терялась в сабвеях, наблюдала… На некоторых молодых лицах уже лежит печать порока, зрелости. Тяжелый опыт жизни наступил, прежде чем успела расцвести молодость. На улице женщины курят, спешат на ходу затянуться, в сабвеях с тупым выражением лица жуют жвачку, на остановках толкаются. Один поток людей сменяется другим, все спешат, никому нет дела до другого, у всех печать заботы, тревоги на лицах. И, глядя на эту толпу, невольно думалось: „А есть ли у них души?“
И становилось страшно»
[1528].
Но сама жизнь как будто протянула ей руку помощи и спасла от отчаяния: как-то на пороге ее нью-йоркской комнатенки появился родной брат.
«И передо мной выросла высокая широкоплечая фигура большого бородатого человека.
– Илья!
– Ну и ну! Покажись-ка! Какая ты стала, старая? Ну, еще ничего, молодцом… Как ты попала в эту трущобу?
Он сыпал один вопрос за другим, вероятно, чтобы скрыть волнение, а у меня в зобу сперло, сказать ничего не могу. За эти двадцать лет, что мы не виделись – он уехал в Америку до большевистской революции, – он стал еще больше похож на отца. Те же серые глаза, только больше, те же широкие брови, широкий нос, оклад бороды, только выражение лица и рот другие.
С чего начать разговор после двадцати лет разлуки? 〈…〉 Постепенно разговорились. Ему было трудно материально. Во время депрессии он не мог найти заработка. Ему было уже 65 лет. Жил он здесь, в Нью-Йорке, с женой Надей. Говорили о России, о семье, родных, и чем дальше, тем ближе. Он очень изменился, помудрел, ближе подошел к отцу в своих убеждениях. Не было у нас разногласия и в вопросе коммунизма. Он ненавидел его так же, как и я. И когда мы расстались, он только сказал:
– Саша, я очень доволен.
И в тон ему, едва сдерживая слезы радости и волнения, я повторила его слова:
– И я тоже очень довольна.
Александра Толстая. 1940-е
Мы пожали друг другу руки и расстались. Я уже не чувствовала себя одинокой – в Нью-Йорке у меня был брат»
[1529].
Следующая лекция была в Саммите (штат Нью-Джерси), затем – в Бостоне (штат Массачусетс). Но оставим ненадолго рассказ о лекторской деятельности Александры Львовны: ей и Ольге Петровне надо было как-то обустраивать свою жизнь. Весной 1932 года знакомые
[1530] помогли им года на три получить в бесплатное пользование разрушенную ферму, расположенную вблизи города Ньютаун-Сквер в Пенсильвании. Хозяева, будучи богатыми людьми, ферму забросили и разрешили желающим, если таковые найдутся, делать с ней все, что угодно. Приехав в середине марта на место, женщины-эмигрантки изумились: «…то, что мы увидели на ферме, превзошло всякие понятия о „разрушенности“. В доме все стекла были разбиты, провалились полы, везде грязь: паутина, вероятно, не сметалась годами. На маленьком курятнике клочьями моталась бумажная крыша, от сарая остались лишь три каменные стены»
[1531].
И все же россиянки были счастливы: у них наконец-то появилась относительная уверенность в завтрашнем дне. И они принялись за тяжелый, мужицкий труд. Александра вспоминала: «Начали обрабатывать огород. Пахать нечем. Копали вручную. Весь огород был полон громадных камней. Зарывать их было трудно. Каменистая почва не давала возможности глубоко копать. Приходилось эти тяжеленные камни поднимать рычагом, постепенно подкладывая под большой камень маленькие, пока наконец он не выкатывался наружу. Это была сизифова работа, но одолели и ее и посеяли огород»
[1532].
Стали обзаводиться хозяйством, прикупили цыплят, вот только коровы не хватало: такая покупка новоявленным фермершам была уже не по карману. Однако выход нашли: приобрели по дешевке корову, которая предназначалась на убой из-за бруцеллеза
[1533]. Россиянки и не слыхивали про такую болезнь, тем более не думали, употребляя молоко, творог и сметану, что сами могут серьезно заболеть. Беда, к счастью, обошла их стороной. Потом на ферме появилась и собака Веста.
1 мая 1932 года Александра писала из Пенсильвании в Рим сестре Татьяне:
«Сейчас пришла с поля. Только что прошел дождь – теплый-теплый. Радуюсь за посевы, и не так, как прежде, когда посев ничего не значил, а теперь значит так много – целый год жизни для себя, для коровы, для кур. Купили корову по случаю, трех телят джердзжейской породы
[1534], нам подарили 25 кур, купили 200 цыплят, когда им было 24 часа от роду, а теперь пошла пятая неделя. Посеяли кукурузу, овес, клевер, картошку, кормовую свеклу. Бобы, горох, лук, свекла, репа, шпинат уже всходят.
