Первое время руки так болели, что я не спала ночей. Теперь лучше. Сами сделали забор, исправили курятник. На субботу к нам приезжает дочь Ольги Петровны»
[1535].
И вот замечательно живописный эпизод из той жизни эмигранток, легко ложащийся на язык мультипликации:
«И теперь в лавочку; в Ньютаун-Сквер, который находился от нас в полутора милях и где мы получали почту и закупали продукты, мы ходили уже в большой компании. Впереди, когда она бывала дома, шла Мария, за ней Веста тянула маленькую тележку, в которой мы возили продукты, за ней шла Ольга, я, и шествие замыкала корова. Пока мы делали покупки, корова стояла в углу леса, никогда не выходила на большую дорогу и терпеливо ждала. Обратно мы шествовали в том же порядке.
Мы были довольны своей жизнью. Материальные условия, лишения, физические трудности нас не пугали»
[1536].
Казалось, все уладилось: «Ах, как тут хорошо! – делилась Александра радостью со старшей сестрой. – Совсем забываю, что в Америке. Место глухое, хотя Филадельфия 30 мин. езды»
[1537].
В том же письме она сообщала: «Американцы приезжают смотреть. Я в ситцевом платье, на босу ногу, повязана платочком, загорелая, страшная. Подъезжают на чудных лошадях верхом, снимают шляпы: „How do you do? Are you the countress?“
[1538] – и уезжают. А я, как в старое время мужики, гляжу на них и думаю: „Эх, лошадей бы из-под вас взять, мне поле надо проскородить. Шляются тут лодыри“»
[1539]. Показательно, что Александра Толстая употребила с давних времен известное русскому пахарю слово «проскородить», которое означает «пройти бороною, пробороновать». Александра Толстая словно врастала в жизнь простого человека.
Удивительно, но она успевала заниматься и творческим трудом. «Недавно продала семь рассказов в журнал. Их взяли, попросили еще. Я послала еще один. Его тоже взяли и теперь опять просят писать. Я ужасна этому рада. И слава богу, этими рассказами никого не могу обидеть. Писать люблю больше всего. Говорить мне тяжело. Но пишу всегда как-то всем нутром, плачу как дура, мучаюсь, ночей не сплю. Последние рассказы сама перевела на английский язык, и они пошли почти без поправок»»
[1540].
В то время Александра жила воспоминаниями и раздумьями о семье и о самой себе, что-то переосмысляла. 27 мая 1932 года она писала сестре Татьяне:
«Многие мысли идут у нас по одному руслу, и это меня очень радует. Вот старость. Я раньше думала – старость конец. Теперь думаю – конец страстям, начало настоящей жизни. Как дико, горько, иногда смешно думать, в чем была жизнь раньше. Свалилась гадость, засоряющая мысль, и что-то так ярко засветилось, что наполнило всю жизнь. 〈…〉 Не думай, что я считаю, что я чего-то достигла, что нет дряни во мне. Пропасть. Но разница в том, что я знаю, что это дрянь. 〈…〉 Какая я была глупая при отце. Совсем темная. Его свет лился и так ослеплял, так был ярок, что казалось, что и в тебе был свет, а на самом деле ничего не было, слабое отражение – больше ничего.
Разница между тобой и мной та, что в тебе сору нет. Ты чище, лучше. Вы, старшие, были счастливее нас в смысле воспитания. А может быть, это и не оттого, а натура у меня хуже – не знаю. Ты пишешь, что я несчастна. Нет. Одинока иногда. Но с тех пор, как я на земле, и здесь не так плохо. Трудно бывает. Спешу больно, задыхаюсь. Мы работаем с шести утра до девяти вечера. 〈…〉 Как Лева? Миша? Как хотелось бы для них покоя. А ведь Лева часто в своей жизни подходил к настоящему, он, может быть, и нашел бы его, если бы не был сыном своего отца. Мы – дети Толстого – должны бы были всю жизнь быть настороже, помнить, что то, что мы получали, – мы не заслужили. Мы же всегда считали, что получали слишком мало. Я хотела бы передать ему всю нежность, которую я к нему чувствую, но знаю, что он не поймет»
[1541].
До примирения со Львом, правда, было еще далеко.
Налаженной жизни на ферме тем не менее вскоре пришел конец: как только женщины подняли хозяйство, вложив в него труд и деньги, владелец фермы запросил высокую арендную плату. Таких денег у россиянок не было, и перед ними вновь замаячила перспектива сделаться, по определению Александры Толстой, «бездомными бродягами». Шел 1933 год.
И все же им вновь повезло: Александру Львовну разыскала Джейн Ярроу. Вспомним: во время Первой мировой войны в городе Ван, в Турецкой Армении, семья американских миссионеров Ярроу заболела тифом, и на помощь ей пришла Толстая и два брата милосердия. Американцы тогда чудом выжили, а теперь пришло их время позаботиться об Александре Толстой.
Александра Львовна писала о том замечательном событии, приведшем россиянок из Пенсильвании в Коннектикут, в местечко около небольшого города Хэддам:
«Друг Ярроу и их ближайший сосед нашли маленькую ферму по соседству с ними в Коннектикуте. Ферма продавалась за тысячу долларов: маленький домик, два курятника, семь акров земли. Свой угол! Земля! Что могло быть привлекательнее! 〈…〉 Кругом нашей фермы – холмы, покрытые лесом, внизу, за полторы мили от нас, большая река Коннектикут, в лесах множество ягод, грибов. Устроили нам заем в банке, мы купили маленьких цыплят, и началась наша фермерская жизнь. 〈…〉 Жизнь наша на ферме была трудная, но счастливо-ясная, без страха, без угнетенности. Вставали рано. Бывало, только солнце покажется из-за лесистых холмов, на кустах переливаются, блестят тысячью огней крупные капли росы, нежно благоухает цветущий виноград или с лугов несется запах скошенной травы, бежишь в курятник за ведрами, натаскаешь из колодца воды, раздашь курам корму и идешь в свой домик к письменному столу… Тишина. Только слышишь, как кудахчут куры в курятнике да Веста громко лязгает зубами, стараясь поймать пристающих к ней мух. На чугунной плите в „большом“ доме варятся борщ и каша. Казак стучит молотком, что-то ремонтирует или строит.
