Надежда на избавление, которая составляла главную цель и смысл всей моей жизни, постепенно испарялась… Церковь? Протестантские секты? Католики? Да, одна лишь Католическая церковь продолжала свою постоянную борьбу с большевизмом. Я обрадовалась, когда узнала, что папа Пий XI установил неделю молитвы и поста во имя борьбы с коммунизмом и атеизмом»
[1563].
Толстая перечислила видных представителей европейской культуры, проявивших интерес к Советскому Союзу. В 1920-е годы французский писатель Ромен Роллан неоднократно выступал в поддержку Советского Союза. В 1931 году известный драматург и общественный деятель Б. Шоу и леди Астор, депутат палаты общин, приезжали из Англии в Москву и были приняты Сталиным. По возвращении Б. Шоу дал интервью, в котором высоко оценил сталинскую политику, и в последующие годы не раз публично выступал, в том числе в американской прессе, в ее поддержку. Его позиция оказала влияние на политику США в отношении СССР.
Так вспоминала Александра Львовна о том времени, когда сама, с одной стороны, еще верила, что новая власть на ее родине продержится недолго и все еще можно изменить, а с другой – начинала понимать, что надежды на улучшение ситуации в России тщетны. Прожитые затем годы подтверждали последнее.
В мировой политике происходили серьезные изменения. В конце января 1933 года Адольф Гитлер стал канцлером Германии. В СССР шла идеологическая зачистка, бесперебойно работала машина сталинских репрессий, коллективизацией завершалась борьба с крестьянством. Ранее, в 1932 году, Франклин Д. Рузвельт выиграл президентские выборы в США, сменив Герберта Гувера, а в марте 1933 года началось время его президентства и реформ, нацеленных на выведение страны из глубокого экономического кризиса. 17 ноября того же года были восстановлены дипломатические отношения США с Россией, прерванные в 1917 году пролетарской революцией.
«Америка, – писала Александра Толстая о том времени, – постепенно превращалась в великолепно приготовленное поле для широкой коммунистической пропаганды. 〈…〉 В газетах, по радио, даже в правительственных сообщениях – везде писалось и говорилось о „русском“ правительстве, везде писалось и говорилось о деятелях Советов, что „русские“ люди сделали то и то. Для многих американцев и, увы, для правительства Рузвельта коммунистическая власть, возглавляемая грузинским разбойником, участником экспроприации, беспринципным неучем Сталиным, удерживавшим власть лишь путем насилия, жестокости, пыток, убийств, грабежа крестьян и рабочих, это было „русское“ правительство.
Обложка советского календаря на 1939 год
И сила Сталина все росла и крепла. 〈…〉 Сталин признан Западом. Он правит одной из величайших стран мира. 〈…〉 В то время как российский измученный, угнетенный народ под нагайкой, изнемогая от голода, холода и усталости, кричит, спасая свою шкуру: „Да здравствует великий наш вождь Сталин!“ – в Германии все выше восходит звезда полусумасшедшего фанатика Гитлера. „Хайль Гитлер!“ – кричит немецкий народ Гитлеру, призывающему к уничтожению целой еврейской нации, предающему анафеме целые народы, зовущему к покорению этих народов… 〈…〉 Нацизм был такой же уродливый, страшный нарост, как и коммунизм, руководимый теми же безбожными силами, отрицавшими христианскую религию»
[1564].
Мысленно Александра Львовна была с Россией – с теми, кто пострадал от сталинских репрессий. А. Л. Толстая принадлежала к тому слою, который в СССР последовательно «подчищали». Она хорошо понимала, что ожидало бы ее на родине. Толстая поддерживала осуждение американским обществом нацизма, однако признать, как это сделали американские либералы, советскую власть отказалась: «Такая точка зрения по отношению к коммунистической власти всей культурной Америки была для меня не только неприемлема, но и очень мучительна. Я выходила из себя, стараясь объяснить, доказать людям свою точку зрения на советскую власть. Не понимали или не хотели слушать»
[1565]. Как-то после лекции в Ричмонде (штат Виргиния) она, будучи в гостях у подруги детства Нади Данилевской и Алисы Дейвис, попыталась заговорить о России с первой леди США – миссис Рузвельт, но та не откликнулась.
Тем не менее Толстая продолжала читать лекции. В 1933 году впервые выступила в американской печати, откликнувшись статьей «Не могу молчать!» на восстание кубанских казаков и жестокую расправу над ними
[1566]. Этой статьей, название которой вторило работе Л. Н. Толстого, Александра Львовна привлекла к себе внимание широкой общественности.
Острота реакции Александры Львовны на происходящее в Советском Союзе удивляла даже ее близких. Племянник Сергей (сын Михаила Львовича) писал: «Тетя Саша вбила себе в голову, что цель ее жизни – передать западному миру все, что она знает про Советы, и предупредить его о грозящей смертельной опасности большевизма. Она говорила об этом в залах, аудиториях, на форумах, в дамских клубах, она заставляла людей смеяться, плакать, и, видя женщин, утирающих слезы, когда она рассказывала про жуткую жизнь в Советской России, нищету, тюрьмы, пытки, голод, она верила, что достигла своей цели своей деятельностью, передавая послания тех, чьи крики не были услышаны из-за океана»
[1567].
Сам тон воспоминаний Александры Львовны о 1930-х годах в книге «Дочь» свидетельствует: она остро реагировала на происходившие в СССР и в западном мире события. Ее первоначальная взволнованность в сиюминутном отклике на них не только не остывала в ткани рассказа, но и усиливалась. И это понятно. Толстая заново переживала все в момент писания книги: прошли годы, и они показали, что советская власть укореняется, а противодействия ей так и нет. Получалось, что слово, которым вооружилась Толстая, опираясь на мнение отца, было бессильно перед мощью разворачивающихся событий. Сказка про Ивана-дурака как будто и не была написана отцом.
Александра Львовна была и фермершей, и лектором-пропагандистом. «На ферме она носила старую заношенную одежду, руки огрубели, еще больше укрепилась ее и без того развитая мускулатура». Но, приступая к главному делу своей жизни, Толстая раз за разом преображалась: «Суровая „фермерша“ превращалась в блестящую ораторшу. Она надевала строгое, элегантное платье, тонкие чулки, шляпку на один бок и белые перчатки, чтобы скрыть грубые, шершавые руки. Она выступала порой перед аудиторией, доходящей до четырех тысяч»
[1568].
