«Я гостила у нее несколько раз. Вечерами, на закате, она выезжала на лодке на озеро ловить рыбу. Я сидела на веслах и смотрела на ее могучий, не женский силуэт, устойчивый, в плаще с капюшоном, когда она, стоя на носу спиной ко мне, закидывала удочку, удивляясь, почему я не умею ловить рыбу, не умею играть в карты, не умею петь на два голоса, играть в четыре руки, танцевать вальс, как его танцевала когда-то молодежь в хамовническом доме (пока он не запретил). Она всему этому бралась меня учить. Более всего неспособной я оказалась к картам. После рыбной ловли мы садились в гостиной в большом доме (она жила в маленьком, и там же останавливалась и я), выходили две древние старушки, жившие на ферме на покое, и вчетвером мы садились за „канасту“
[1649]. Я никак не могла уловить, что от меня требовалось, а так как игра шла с партнером, а партнером моим была обычно А. Л., то она сердилась на меня, называла „африканской бестолочью“ и говорила, что мне нужно в нос продеть кольцо (это же говорил и Горький когда-то). Но А. Л. сама играла так хорошо, что мы почти всегда были с ней в выигрыше.
– Вот видите! – говорила я ей. – А вы говорите!
– Африканская бестолочь, – отвечала она. – Серьгу вам в нос. Варвар»
[1650].
Берберова оставила воспоминания о повседневной жизни Александры Толстой, помогающие полнее представить эту героическую женщину: «В доме появился первый телевизор
[1651], и после карт мы с ней садились в кресла и смотрели какой-нибудь фильм, иногда неплохой, иногда глупый. Ее отрывали по делу заведующая хозяйством, управляющий домом, ее звали к телефону. Она крупными шагами спешила обратно, бросала свое тяжелое холеное тело в кресло. „Кто убил? Еще неизвестно? А злючку разоблачили? А красавец не женился еще?“ Заложив ногу на ногу, закуривала папиросу. Когда на экране появлялись собаки, ее лабрадоры, лежавшие на ковре между нами, начинали рычать, и она говорила: „Вот дураки! На болонку зубы скалят. Того и гляди всех старушек перебудят“»
[1652].
Любопытно берберовское понимание места и роли Льва Толстого в жизни младшей дочери:
«У нее были две собаки, он и она, черные красавцы-лабрадоры, которых она очень любила и которые любили ее. Однажды, когда я приехала, она призналась мне, что была так занята, что сегодня не успела расчесать им шерсть. Мы разложили собак на полу, сели тут же и щеткой и гребнем стали их расчесывать. Это продолжалось долго. Но когда мы кончили и встали, собаки не захотели нас отпустить: им это понравилось и они требовали, чтобы это продолжалось без конца. Они толкали нас, ложились нам под ноги, со вздохом лезли к нам на колени, клали лапы нам на плечи, заглядывали в глаза, тыкали головы нам в руки, махали хвостами по лицу. И мы снова и снова чесали их, чистили щеткой их мохнатые твердые животы, их шелковые хвосты и умные крутые головы. Соскучившись по животным, я наслаждалась в тот вечер не меньше их. „Как бы он (отец. – Н. М.) наслаждался вместе с нами, – сказала она вдруг, распутывая какой-то клок, свалявшийся под одним из хвостов, – это было одним из любимых его занятий!“
Он был с ней повсюду. Ей было 27 лет, когда он умер, и 40 лет она прожила без него – целую жизнь. Но он был в ней жив, она не собиралась переоценивать свои чувства к нему, или пересматривать их взаимные отношения, или стараться со стороны взглянуть на него „трезво“ – эти возможности она просто игнорировала. Все люди рано или поздно начинают судить своих отцов и матерей – одни в 15, другие в 25, третьи в 50 лет, но А. Л., судившей и осудившей свою мать (а позже снова внутренне примирившейся с ней), и в голову не могло прийти взглянуть на него иными глазами, чем теми, какими она смотрела в годы молодости».
Берберова попыталась усложнить ситуацию, задавав вопрос: «„Ну а дневник его. Скажите, что вы думаете об этой ранней записи (1855 год), когда он, двадцатисемилетний, говорит, что хотел бы стать провозвестником новой религии?“ Она ничего не думала. Напомнить ей о его записи 1851 года я не посмела (первая запись 4 марта 1855 года. Вторая – 24 ноября 1851 года)
[1653]. Я понимала, что и на этот вопрос мне ответа не будет»
[1654]. Иначе и быть не могло: отец «был в ней жив», он был смыслом ее жизни.
В 1950-е годы сложился семейный круг «американских» Толстых. Племянники Иван и Петр (Михайловичи) существенно помогали в деле обустройства фермы, которая сделалась процветающей. В гости к Александре Львовне приезжали и другие племянники и племянницы – дети Ильи, Андрея и Михаила. Сергей Михайлович Толстой писал про тетю: «…она любила приглашать нас в свой маленький дом. Она садилась за маленькое пианино, и начинался импровизированный концерт. У моей двоюродной сестры Веры был прекрасный голос – контральто. Мои братья Иван, Владимир, Петр и двоюродный брат Илья пели басом и баритоном
[1655]. Тетя Саша мастерски им аккомпанировала. Цыганские романсы, русские народные песни, яснополянские песни исполнялись до глубокой ночи»
[1656].
Племянник Сергей отметил: «…единственное развлечение, которое она себе позволяла, это ездить на уик-энд на соседнее озеро, а в отпуск во Флориду к своей племяннице Вере». Александра Львовна очень любила рыбную ловлю, и однажды она несказанно удивила племянника. Сергей позвонил, нельзя ли ему приехать в гости, и неожиданно получил отказ. Может быть, тетя заболела? «Нет, – ответила она, – но я должна отдохнуть немного, я всю ночь ловила рыбу»
[1657].
Замечательны свидетельства Сергея Михайловича: «Тетя Саша жила очень скромно. Она обедала со своими сотрудниками, на себя расходовала только самое необходимое. 〈…〉 Она была добрая, прямолинейная, страстная, она иногда сердилась, но от нее исходил такой большой шарм и убежденность, которые никого не оставляли равнодушным»
[1658].
Александра Львовна продолжала активно вмешиваться в общественную жизнь США, Европы и Советского Союза.
По окончании Второй мировой войны союзникам нужно было решать вопросы, связанные с военнопленными. Но были и другие вопросы. Во время войны в фашистскую Германию на принудительные работы было свезено несколько миллионов человек, в том числе из СССР. После победы эти люди должны были вернуться на родину. Согласно ялтинским соглашениям февраля 1945 года репатриации подлежали военнопленные и гражданские лица, насильственно удерживаемые в Германии. В ходе послевоенных лет союзниками передавались СССР советские граждане: узники фашистских лагерей, люди, угнанные на принудительные работы, а также те, кто в конце войны уходил вместе с немцами с оккупированных территорий, – полицаи и уголовники, противники сталинской власти и беженцы. Вместе с тем процесс передачи коснулся и эмигрантов первой волны, не являвшихся советскими гражданами. Выдаче были подвергнуты и сражавшиеся на стороне фашистской Германии – солдаты Русского корпуса и Русской освободительной армии под командованием перешедшего на сторону нацистов генерала А. А. Власова. В одном котле оказались миллионы людей самых разных судеб и устремлений. Всего союзниками было передано СССР более двух миллионов граждан.
