«Милая, бедная Танечка, – 21 мая писал Л. Н. Толстой дочери. – Всякий раз, как вспомню о тебе, больно сожмется сердце. Если я, сам того не замечая, надеялся на хороший исход, то как же ты должна была надеяться, не могла не надеяться, и как теперь должно быть больно. Утешение в тебе самой, и никто не может тебе дать его; одно, что мне хочется сказать тебе, это то, чтобы ты не забывала, что, кроме возможности и желания твоего быть матерью, ты уже несомненно человек со всеми запросами, борьбою, радостью и всегдашним приближением к хорошему, которые свойственны всякому человеку, да еще и очень хороший человек, кот[орый] и жил всегда человеческой жизнью, и можешь жить хорошо. – Только это могу сказать тебе, п[отому] ч[то] это дум[ал] о тебе, кроме того, что я, кажется, писал тебе о том, что зарождение в мир нового живого существа есть дело не наше и что мать, носящая ребенка, всегда впадает в заблуждение, что она производит человека на свет. Она даже не орудие, а только сопутствующее обстоятельство. Так что рождение и нерождение вне нашей власти и потому должно быть вне нашего горя. Тебе не суждено быть этим сопутств[ующим] обстоятельством. Но от этого ты не только не меньше, но еще больше человек. 〈…〉 Прощай, милочка, целую тебя очень нежно и глажу по голове. Л. Т.»
[522].
10 июня Мария собралась с силами и написала в Алупку брату Льву о постигшем ее семью горе: «Да, очень грустно нам это, и этот раз грустнее всех раз, потому что уж очень близко было осуществление наших надежд. Говорят, мальчик мой был очень большой, крупный, прекрасно развитой ребенок, фунтов 12 весу, с полными ручками и ножками, – только бы ему вовремя родиться, а он вместо рождения умер, и я сверх срока этот раз носила его. До сих пор все еще не могу освоиться с тем, что его нет и не будет, и не могу ничем уцепиться за жизнь, так все кажется без него бессмысленно. Но надо выбираться из этого состояния и, напротив, найти не могущую оборваться зацепку к жизни. Коля очень измучился за все это время и за время моих ужасных родов и операции, и мне хочется, чтобы теперь ему было полегче жить, потому еще больше стараюсь 〈забыть?〉 прошлое»
[523].
Она писала эти строки, вглядываясь в своего малыша и переживая чувства матери.
23 июня Татьяна нашла в себе силы зафиксировать в дневнике события последних трех месяцев: «Приехали на Страстной
[524] в Москву, пробыли два дня. Поехали в Ясную, где Миша пробыл с неделю, а я с месяц. Болела кишками, и, приехавши в Кочеты, я 18 мая родила мертвую девочку семи месяцев. Маша за неделю родила мертвого мальчика, вполне доношенного. Орловский доктор, исследовавши мою плаценту, нашел эндометрит»
[525].
Но вновь Татьяна справилась с собой, каким-то внутренним спокойствием проникнуто ее декабрьское письмо брату Льву из Ниццы: «Вот где мы устроились. Солнце, розы, пение итальянцев, море, кокотки, пальмы, автомобили, великолепные лавки – одним словом, Вавилон! Мы стараемся пользоваться только тем, что Бог дает, а не тем, что люди производят, и до сих пор нам это удается. Живем так же невинно и тихо, как в Кочетах. В Монте-Карло не ездили, и пока туда не тянет. Читаем о том, что делается в России, но здесь все так необыкновенно робки и легальны, что после Швейцарии мы точно попали в редакцию „Московских ведомостей“. Это не мешает тому, что всякий разврат и всякое мошенничество здесь развито до утонченности. Да это обыкновенно так и бывает. Лева Иславин
[526], который здесь консулом, говорит, что к нему приходит такой народ, которого иногда приходится спускать с лестницы. „Письмовником“
[527] еще не занималась, да, пожалуй, не дойдут до него руки, так как другие на очереди. Так хорошо на дворе, что трудно засесть за письменный стол»
[528].
А в следующем году все началось сначала. 6 мая 1905 года Татьяна писала: «Берегу создающегося во мне ребенка и, хотя имею мало надежды на то, чтобы родился живым, не могу не беречь его, пока это в моих руках. Говорю, что имею мало надежды, но это рассудочно, так как здоровье мое не лучше, а хуже, чем в предыдущие беременности, и года все прибавляются, но есть во мне какое-то внутреннее чувство, которое уверено в том, что этот ребенок будет жить и что он будет девочка. В поле и количестве своих детей я ни разу не ошибалась»
[529].
Но через неделю тревога вновь охватила уже немолодую женщину: «Вчера, ставши на кресло, чтобы со шкапа достать вазу, упала на спину. Ушиблась и очень испугалась. После этого лежала час на кушетке с сильно бьющимся сердцем. Руки так дрожали, что не могла работать. Обошлось благополучно, но теперь у меня страх, что ребенок будет уродом. Днем упала во второй раз, поскользнувшись на лестнице»
[530].
Татьяна Львовна с дочерью Таней. 1905
Страх разрастался, и 21 мая Татьяна записала для себя: «И хочу повидать в Туле доктора, а то что-то подозрительно болит у меня внутри. Уже несколько дней чувствую движение»
[531]. Но все обошлось, спустя несколько месяцев, 13 октября, Татьяна, приехавшая в Ясную Поляну, с тревогой и надеждой записала: «Я в конце беременности. Считаю, что мне осталось 10 дней. Ребенок пока жив. Боюсь думать о том, что впереди»
[532].
В своих расчетах женщина ошибалась, слабая надежда на благополучный исход теплилась: «Жду Мишу. Ребенок жив. Выпал снег. По утрам морозит, днем тает. Путь колесный. Сегодня Саша поехала за акушеркой»
[533].
