В 1890–1900-е годы отношения между отцом и старшей дочерью отличались взаимопониманием и взаимотяготением. В феврале 1908 года Толстой пишет дочери: «Очень меня тронуло то, что ты говоришь о своем отношении к тому, что важнее всего в жизни. Хорошо тоже твое выражение о том, что с Евангелием трудно не соглашаться, хотя и трудно… 〈…〉 Очень, очень порадовало меня твое отношение к пониманию жизни. Как ни говори и как ни забывай этого, смысл жизни только в нашем духовном движении, в том, насколько мы становимся лучше. Ты понимаешь это, а если понимаешь, то и надо держаться этого»
[545]. В драматические для толстовской семьи дни августа 1910 года Лев Толстой назвал ее сестрой милосердия, таковой она была и для кочетовской семьи, и для яснополянской.
Противоречило ли семейное счастье дочерей толстовским утверждениям о браке, о пути к истинной жизни? Но насколько необходима постановка этого вопроса? Для нас важнее, что история любви и замужества обеих сестер дополняет собой историю духовных исканий позднего Толстого, а в совокупности с ней в еще большей степени открывает сложную глубину жизни и поддерживает доверительное отношение к ней.
Подрастала младшая дочь Толстых, и о первых «любовных» шагах сохранились ее наивные и трогательные строки. Саше было пятнадцать лет, и ей очень хотелось быть взрослой. Она делилась с подружкой сокровенным:
«…Ты ошибаешься, думая, что я люблю опять старого, нет, мне противно вспоминать о нем. Я люблю такого человека, которого я недостойна и который вряд ли меня полюбит когда-нибудь. И я люблю его не так, как прежде. А совсем иначе. Это Юрий Нарышкин 〈…〉 Он очень порядочный малый, простой, умный. Славный. Ему двадцать один год, он высокий, худой и черный. Вот тебе подробное описание его. Я люблю его очень сильно и только об этом и могу думать и мечтать
[546].
По временам мне бывает очень грустно, так грустно, что я плачу до красноты моих близоруких глаз. Главное то, что я в совершенной неизвестности и не знаю, как Ю. относится ко мне. Он обещал приехать к нам, и я его все жду. Он студент и только что кончил экзамены в Петербурге. Приедет он, вероятно, в июле, и тогда, надеюсь, решится моя участь. 〈…〉 Не желаю я тебе, Марина, так любить, как я, и не быть любимой, хуже этого на свете ничего не может быть. 〈…〉 Читаю в сотый раз „Дворянское гнездо“ и увлекаюсь страшно. Играю много на фортепьянах. Это доставляет большое удовольствие мне. Я забываю весь мир, когда играю. Я также много вожусь со своим курятником, который теперь довольно велик. Собираю яйца и развожу цыплят. Порядочно учусь и понемножку готовлюсь к экзамену…»
[547]
Девятнадцатилетняя Александра отметила случай, когда увлеклась доктором Э. Л. Гедгофтом и не смогла свести воедино желаемое и реальное:
«Часто вспоминаю я один разговор с папá. „Замуж бы тебя, Саша, отдать“. – „Я, папа, не хочу“. – „Будто бы?“ – „Нет, мой идеал с детства – не выходить, и теперь совсем не хочется“. Он подумал и сказал: „Пожалуй, правда, я думаю, что ты тверже сестер в этом отношении“.
Что бы я дала, чтобы он мог бы это сказать теперь! Как я была тогда счастлива и как я старалась оправдать его слова, и сама не знаю, как вышло это с Г.
[548] и как перешло простое отношение на другое. „Вот вы, женщины, все таковы“, – сказал он мне, когда я ему все рассказала. И я поняла, что именно то, что я хотела пересилить, отогнать, одолело и меня, и стало обидно, досадно на себя за это»
[549].
Что-то в истории сестер повторялось. «Поссорилась с Машей, – с обидой записала Александра. – Столкнулись из-за пустяков за завтраком, а причина та, что она мне сказала несколько обидных вещей по поводу истории с Г〈едгофтом〉. Сказала, что я не только кривлялась с Н〈икитиным〉 и П〈авлом〉 А〈лександровичем〉
[550], но и даже с А〈брикосовым〉, а потом сказала, что я вообще болезненно (кажется, так) отношусь ко всем мужчинам и со всеми кривляюсь. 〈…〉 Вообще, настроение ужасное. Иногда даже страшно делается. Как поглядишь в себя, так пусто и нечем жить. Хотелось бы уехать отсюда на время. Да главное, обидно то, что Маша не поняла, что рана не зажила, и начала больно-больно ковырять ее. Разве я не знаю, как дурно я поступила в истории с Г〈едгофтом〉?»
[551] В свое время Татьяна обвиняла в кривлянии Марию, а теперь последняя – Александру. Но самой обидной для Саши в этой ссоре была мысль о болезненности в ее поведении с мужчинами. Впрочем, на следующий день сестры помирились, и Александра была рада, что Мария «взяла свои слова назад».
Александра Толстая. 1903
Александра понимала, что в ее жизнь вмешивается, как когда-то это было у сестер, ревность отца: «Как пример необычайной, ничем не оправданной подозрительности отца можно считать случай с Дмитрием Васильевичем Никитиным. Никитин был серьезным человеком, с которым у меня никогда не было и тени флирта, но отец и для него не сделал исключения»
[552].
В дневниковой записи лета 1903 года не случайно мелькнуло имя П. А. Буланже: завязывалась новая история. В начале следующего года Саша писала в дневнике о сложности и запутанности своих отношений с ним, одновременно признаваясь себе, что они ей «очень дороги». Буланже был женат, и Л. Н. Толстой предупредил дочь: она может стать причиной «тяжелых семейных неприятностей». Дочь тут же сказала отцу о сложности переживаемого, а сказанное ему записала: «…трудно объяснить свое чувство к П〈авлу〉 А〈лександровичу〉, а что главное, огорчает меня то, что те отношения, которые я считала хорошими, и человек, которого я ценила, уважала как близкого друга, вдруг совершенно пропал для меня, испортился. На это папа мне сказал, что он давно уже замышляет работу, свою Исповедь, в которой он бы описал все свои мысли, и что у него иногда рядом с самыми высокими, религиозными мыслями бывают такие мысли, как бы не съели мой апельсин. И что тут тоже рядом с хорошим, высоким, может быть самое гаденькое, низенькое, если это рядом, то это ничего, но если хорошее, высокое заменяется низеньким и плохеньким, то тогда это плохо»
[553].
