«В том же году, – писала Татьяна Львовна, – он освободился и от собственности. Мечтою моего отца было раздать все, что он имел, и начать жить всей семьей, как живут крестьяне. На это жена не соглашалась. Надо было найти какой-то другой выход. Он предложил передать ей все свое состояние. Она отказалась, и не без основания.
„Ты считаешь, что собственность – зло, и хочешь это зло переложить на меня?!“
Что же делать? Надо было на чем-то остановиться. В конце концов решили поступить так, как если бы отец умер, – а именно чтобы его наследники вошли во владение его имуществом и разделили его между собой. Произвели оценку всего недвижимого имущества. Затем все разделили на десять частей, по одной на каждого ребенка и выделили одну матери. Мы тянули жребий»
[577].
Сергей Львович унаследовал имение в Чернском уезде (800 десятин земли), Татьяна Львовна – Овсянниково, Илья Львович – Гриневку и 368 десятин земли при селе Никольско-Вяземском, Лев Львович – московский дом в Хамовниках и около 400 десятин в Самарской губернии. Андрей Львович и Александра Львовна – по 2000 десятин земли в Самарской губернии. Младший сын Иван и Софья Андреевна – Ясную Поляну. Неравенство долей было решено восполнить денежными выплатами.
«Дележ этот был для нас очень тягостен, – вспоминала Татьяна Львовна. – Мать это чувствовала. Она пишет сестре: „Есть в этом разделе что-то грустное и неделикатное по отношению к отцу“»
[578]. В происходящем не участвовала только Мария Львовна: она «отказалась от участия в наследстве родителей как в настоящее, так и в будущее время». Однако Софья Андреевна с большим недоверием отнеслась к решению средней дочери и «взяла ее часть на свое имя и написала на этот капитал завещание в ее пользу»
[579]. Время показало, что мать поступила предусмотрительно: как помним, Мария Львовна изменила свое решение, выйдя замуж за Оболенского. В последние минуты своей жизни она же подписала завещание в пользу мужа.
Жизнь вносила и другие коррективы. После смерти младшего сына Толстых, Ивана, в 1895 году принадлежащая ему часть Ясной Поляны перешла к братьям: Сергею, Илье, Льву, Андрею и Михаилу. При этом управлять яснополянским хозяйством продолжала Софья Андреевна.
7 марта 1895 года, через месяц после смерти Ванечки, с которым Лев Толстой связывал надежды на продолжение своего дела, впервые появилось неофициальное завещательное распоряжение. Глава семьи обратился к своим наследникам с просьбой отказаться от авторских прав на его сочинения. Вот сам текст:
«Мое завещание приблизительно было бы такое. Пока я не написал другого, оно вполне такое.
1) Похоронить меня там, где я умру, на самом дешевом кладбище, если это в городе, и в самом дешевом гробу – как хоронят нищих. Цветов, венков не класть, речей не говорить. Если можно, то без священника и отпеванья. Но если это неприятно тем, кто будет хоронить, то пускай похоронят и как обыкновенно с отпеванием, но как можно подешевле и попроще.
2) В газетах о смерти не печатать и некрологов не писать.
3) Бумаги мои все дать пересмотреть и разобрать моей жене, Черткову В. Г., Страхову 〈и дочерям Тане и Маше〉 (что замарано, то замарал сам. Дочерям не надо этим заниматься), тем из этих лиц, к[оторые] будут живы. Сыновей своих я исключа[ю] из этого поручения не п[отому], ч[то] я не любил их (я, слава Богу, в последнее время все больше и больше любил их), и знаю, что они любят меня, но они не вполне знают мои мысли, не следили за их ходом и могут иметь свои особенные взгляды на вещи, вследствие к[отор]ых они могут сохранить то, что не нужно сохранять, и отбросить то, что нужно сохранить. Дневники мои прежней холостой жизни, выбрав из них то, что стоит того, я прошу уничтожить, точно так же и в дневниках моей женатой жизни прошу уничтожить все то, обнародован[ие] чего могло бы быть неприятно кому-нибудь. Чертков обещал мне еще при жизни моей сделать это. И при его незаслуженной мною большой любви ко мне и большой нравственной чуткости, я уверен, что он сделает это прекрасно. Дневники моей холостой жизни я прошу уничтожить не п[отому], ч[то] я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь: жизнь моя была обычная дрянная с мирской точки зрения, жизнь беспринципных молодых людей, но п[отому], ч[то] эти дневники, в к[оторых] я записывал только то, что мучало меня сознанием греха, производят ложно одностороннее впечатление и представляют…
А впрочем, пускай остаются мои дневник[и], как они есть. Из них видно, по крайней мере, то, что, несмотря на всю пошлость и дрянность моей молодости, я все-таки не был оставлен Богом и хоть под старость стал хоть немного понимать и любить Его.
Из остальных бумаг моих прошу тех, кот[орые] займутся разбором их, печатать не всё, а то только, что может быть полезно людям.
Все это пишу я не п[отому], ч[то]бы приписывал большую или какую-либо важность моим бумагам, но п[отому], ч[то] вперед знаю, что в первое время после моей смерти будут печатать мои сочинения, и рассуждать о них, и приписывать им важность. Если уже это так сделалось, то пускай мои писанья не будут служить во вред людям.
4) Право на издание моих сочинений прежних: десяти томов и азбуки – прошу моих наследников передать обществу, т. е. отказаться от авторского права. Но только прошу об этом и никак не завещаю. Сделаете это – хорошо. Хорошо будет это и для вас, не сделаете – это ваше дело. Значит, вы не могли этого сделать. То, что сочинения мои продавались эти последние 10 лет, было самым тяжелым для меня делом в жизни.
5) Еще, и главное, прошу всех, и близких, и дальних, не хвалить меня (я знаю, что это будут делать, п[отому] ч[то] делали и при жизни самым нехорошим образом), а если уж хотят заниматься моими писаниями, то вникнуть в те места из них, в кот[орых], я знаю, говорила через меня Божья сила, и воспользоваться ими для своей жизни. У меня были времена, когда я чувствовал, что становился проводником воли Божьей. Часто я был так нечист, так исполнен страстями личными, что свет этой истины затемнялся моей темнотой, но все-таки иногда эта истина проходила через меня, и это были счастливейшие минуты моей жизни. Дай Бог, чтобы прохожден[ие] их через меня не осквернило этих истин, чтобы люди, несмотря на тот мелкий нечистый характер, к[оторый] они получи[ли] от меня, могли бы питаться ими.
В этом только значение моих писаний. И потому меня можно только бранить за них, а никак не хвалить. Вот и всё»
[580].
Дальнейшее развитие событий было связано с Чертковым, с Марией Львовной и ее мужем. Дочь подробно написала о своем участии в деле завещания (в толстоведении существует предположение, что она сделала это для биографии отца, которую составлял П. И. Бирюков): «Не помню когда, при каких условиях, вследствие чего, но помню, что это было в один из приездов папá к нам в Пирогово, он привез мне взятые для этой цели у мамá свои дневники 90-х годов и просил меня найти и выписать из них его завещание. Я исполнила его просьбу, и больше у нас не было об этом разговора. Завещание – не подписав его, а только ограничившись выпиской – он оставил у меня, а дневники увез домой»
[581]. Затем Толстой об этом забыл.
