Фотокопия завещания Л. Н. Толстого от 22 июля 1910 г.
Ни летом, ни осенью 1910 года Толстой так и не известил остальных членов семьи о своей последней воле; ни Софья Андреевна, ни сыновья не были в курсе этих событий.
Сергей Львович Толстой, размышляя об отношениях своей матери и Черткова, писал о произошедшем летом 1910 года расколе в окружении отца: «Этих двух лиц окружают сочувствующие им: Софью Андреевну – ее сыновья, Лев и Андрей, а также некоторые приезжие родственники, друзья и знакомые; Черткова – его жена Анна Константиновна, моя сестра Саша, В. М. Феокритова, А. Б. Гольденвейзер и другие. И вот вокруг отца возникает то, что я не могу назвать иначе как интригой»
[634]. Организовались центры противостояния: Ясная Поляна – Телятинки.
Владимир Чертков, стоящий во главе «телятинской партии», хотел быть в курсе всех событий, происходящих в Ясной Поляне. Окружающие великого Толстого уже давно фиксировали каждое его слово, богаты фактами были ежедневные яснополянские записки деликатного человека доктора Д. П. Маковицкого; вместе с тем в 1910 году произошли некоторые изменения: не только расширился круг записывающих, но и в отдельных случаях появилась очевидная заданность в их наблюдениях. Она была определена Чертковым.
Нельзя сказать, что все беспрекословно подчинялись ему. Каждый из стенографов сам принимал решение, как именно он будет освещать события. Если в первые месяцы Булгаков еще отправлял Черткову копии своего дневника, то затем прекратил это делать, усомнившись в бескорыстии друга Толстого. В яснополянской истории лета и осени 1910 года Булгаков, еще совсем молодой человек, иногда попадая в сложные ситуации, придерживался нейтралитета.
Александра Толстая и ее подруга Феокритова начали вести дневниковые записи еще в конце июня, по возвращении Толстого из Крёкшина в Ясную Поляну от Черткова, – по-видимому, по настоянию последнего. Александра Толстая, открывая записью от 25 июня свой дневник 1910 года, писала: «Уже несколько раз друзья просили меня записывать кое-что из жизни моего отца, его слова. И главное, его отношения с матерью»
[635]. Отметим: внимание друзей было сосредоточено по преимуществу на отношениях Льва Толстого с женой. С этими записями, доставлявшимися в Телятинки, знакомились супруги Чертковы и А. Б. Гольденвейзер, так они ежедневно были в курсе всех подробностей яснополянских баталий.
Угол зрения в воссоздании картины внутрисемейных отношений у Александры Львовны и у Варвары Михайловны был разным. Александра Толстая решительно не принимала упреков в адрес своего отца тех современников, кто считал, что Толстой, живущий в роскоши, первым же не придерживался собственного учения. Дочь признавала существование этого противоречия, однако, обращаясь к семейной драме, была уверена: отцу гораздо легче было бы уйти из дома, чем остаться. Лев Толстой, как виделось ей, приносил себя в жертву.
Л. Н. Толстой и Д. П. Маковицкий. 1909
Вместе с тем Александра Львовна, пишущая дневник для прочтения телятинцами, оказалась в трудной ситуации. С юных лет и до конца своих дней Александра Львовна была верна делу отца, однако и Софья Андреевна – при всей сложности их взаимных отношений – оставалась для нее матерью. Положение Феокритовой было иным. Она не любила графиню, не доверяла и не сочувствовала ей, понимание ею яснополянской трагедии лета и осени 1910 года не имело глубины и не было согрето сердечной теплотой
[636].
Детальные описания поведения Софьи Андреевны, сделанные Феокритовой, настораживают неприязненным и предвзятым отношением молодой женщины из низов к человеку другого социального круга – к якобы избалованной жизнью графине. Как-то Варвара Михайловна записала: «В душе мне было даже смешно, вот, думаю, семейка, и мать, и сын лежат в истерике, каждый по своим комнатам, и по самым нестоящим причинам!»
[637] Затем о Софье Андреевне: «Она жила, как живут многие богатые барыни»
[638]. И все же многое объединяло девушек; к примеру, Александра Львовна и Феокритова (как, впрочем, и Чертков) обычно усматривали в поведении Софьи Андреевны корысть и притворство.
Софья Андреевна в эти летние месяцы чаще всего была одинока. Старшую дочь Татьяну она любила и даже побаивалась, но та жила отдельно. Младшую дочь Александру считала разлучницей и предательницей, между ними случались острые стычки. Мать и младшая дочь, вступив в борьбу, наносили друг другу жестокие удары. Как-то в конце июля Александра при возмущении Софьи Андреевны всего лишь предполагавшимся приездом Черткова, не выдержав, плюнула. Это повлекло за собой появление чрезвычайно резкого материнского письма: «Ты мне больше не дочь, этого последнего поступка я никогда не забуду и не прощу. Вспомни это и тогда, когда я буду мертвая и навеки унесу с собой свое не заслуженное мной оскорбление и злобу. Все отношения с тобой прекращаю навсегда, т. е. на тот короткий срок, который остался мне мучительно дотянуть на земле»
[639].
И Александре Львовне было чем ответить – всколыхнулась старая боль: «Уже давно, давно я не видала к себе материнского отношения, ты сама нередко говорила, что я „не дочь, а платная нахлебница“. (Совершенная неправда, и чья это выдумка?)». Затем дочь напомнила о тяжелейшей психологической травме, полученной ею от матери через год после смерти Ванечки. Материнский упрек: «Отчего умер Ваничка, а не ты» – навсегда занозой застрял в ее сердце. Александре было тяжело, когда он вновь прозвучал в 1910 году. И Александра высказала матери накипевшее: «Я нашла цель своей жизни в работах отца. Посвятила ему свою жизнь, стараясь быть ему полезной, и теперь люблю его больше всего на свете. И вот уже месяц, как я вижу день за днем страдания, глубокие страдания отца. Отчего эти страдания, за что? Что он сделал дурного или преступного? Он всю жизнь, с тех пор как я его помню, ничего, кроме любви, не выказывал людям, а к тебе более других, вся жизнь его была самоотречение, работа над собой, не говоря уже о том, что все материальное он отдал семье. А между тем он глубоко страдает, и теперь особенно от твоего отношения к нему»
[640]. Александра стала воспринимать мать как чужую женщину, за пять дней до ухода отца (чего, конечно же, не могла предвидеть) Александра высказала ей, как будто подводя итог: «…я считаю, что ты, Софья Андреевна Берс, которая не имела бы ни имени, ни состояния, ничего, ты всем обязана ему: и славой, и деньгами, и всем тем, что ты так любишь»
[641].
