Вместе с тем об отношении Александры Толстой к Черткову нельзя судить однозначно: в 1931 году она написала ему из США: «Я ни на минуту никого не забываю, сердце мое, душа моя, мои мысли всегда с близкими мне. Любящая Вас А〈лександра〉. Очень беспокоюсь о здоровье Вашем»
[762].
Возможно, только однажды Александра Львовна пожалела об отсутствии у детей Толстого юридических прав на его литературное наследие. В начале января 1939 года она написала Татьяне Львовне из Нью-Йорка: «Только что вышла 〈…〉 „Крейцерова соната“
[763]. Очень мерзко. Мне представляется, что надо всем этим producers
[764] показать зубы. Жутко, до какой степени они калечат произведения отца. Представляется мне две точки в этом деле или, вернее, две стороны вопроса. 1. Портят вещи отца, и это надо остановить. 2. Русские умирают с голода
[765], а миллионеры-евреи наживаются с кинофильмы. И вот мне пришло в голову. Предъявить права – не для того, чтобы брать эти деньги себе, а чтобы: 1. Без семьи и советов по постановке людей, близких к отцу, в Европе и Америке не имели права ничего создать, ничего ставить. 2. Образовать особый комитет, кот[орому] шли бы „royalties“
[766]только с фильмовых картин для помощи русским беженцам, в том числе и тем из Толстых, которые нуждаются в помощи»
[767].
Вскоре был организован Толстовский фонд, и в июле Александра Львовна, полная планов, написала сестре: «…Необходимо русских включить в National Drive, то есть наравне с еврейскими беженцами. Для этого я пытаюсь заинтересовать квакеров, американ[ский] Красный Крест и др. организации. 2. Заставить путем общественного мнения (прав юридических нет) издателей отцовский произведений и кинопродюсеров жертвовать. 〈…〉 Буду делать все, что могу, а там что Бог даст…»
[768]
Может быть, Александра Львовна и пожалела об отсутствии юридических прав, но взволнована она была только тем, что остро ощутила некие ограничения в своих возможностях служить делу отца.
Спустя десятилетия стали налаживаться связи между Александрой и Львом-младшим. Он писал:
«Я рад случаю заявить, что сестра Саша, живущая сейчас в Америке, сознает свою вину и просила у семьи прощения за свои ошибки.
Я сам виноват в том, что, всецело встав на сторону матери, не был достаточно мягок со стариком-отцом, хотя старался всячески помочь и ему, и матери.
Мы на днях обменялись с Сашей письмами. Вот ее последнее письмо ко мне из Америки
[769]:
„Спасибо, Лева.
С радостью узнала твой почерк, с радостью прочла то, что ты написал. И так хорошо стало на душе. Почувствовала себя такой богатой, точно сто тысяч, нет, гораздо больше выиграла, да и не сравнишь ни с чем.
Давно уже у меня к матери, к тебе, ко всем братьям осталась только любовь, нет ни тени какого-либо отчуждения. Должно быть, я, даже наверное, я во многом виновата перед вами, если виновата – простите, но не злоба, не недоброе руководило, может быть, в некотором отношении – ошибочное.
Странно, чем больше живешь, тем дальше отходит вся мелочная враждебность, споры. Должно быть, оттого, что близится смерть. Ушла мать, и только с великой нежностью, жалостью и страданием вспоминаю ее, и только, может быть, теперь по-настоящему люблю и понимаю ее. Ушел Чертков, и опять нет злобы, нет враждебности, а только недоумение некоторое, что ему суждено было быть носителем идей отца; уйдем и мы все, и скоро, и останется одно вечное, неизменное, прекрасное, которое портят люди, коверкают, стараются загрязнить грязными лапами, оно стоит незыблемое и ждет, когда мы опомнимся.
С некоторых пор как-то боюсь употреблять слово Бог. Очень уж Его много употребляют, слишком как-то легко, фамильярно относятся к Нему. Илья
[770], умирая, боялся говорить «Бог», должно быть, то, что он переживал, было так чудесно, что он не мог найти этому слово.
«Бесконечность есть любовь», – сказал он как-то.
А еще чудесно сказал: «Знаешь, мне уже больше ничего нельзя желать для себя, и мне было тоскливо. Теперь я придумал, я лежу и думаю, что бы я хотел для всех близких. Это очень хорошо». Это, разумеется, была молитва, но он боялся сказать слово «молитва». Очень часто вспоминаю его и каждый раз плачу не от горя, а от радости. Многому он меня своей смертью научил. Все хочется это написать, но боюсь фальши, все ношу в себе, не знаю, смогу ли.
Я совсем одна. Сегодня серое, дождливое утро, сирень так сильно пахнет в окно, и канарейка на ней сидит. Огород мой весь зазеленел, и я на него радуюсь. Сейчас 6 час〈ов〉 утра, еще жизнь не началась кругом. Позднее будут проходить, проезжать люди по дороге. Моя фарма
[771] окружена штатными лесами на большое пространство. Вот почему я пишу тебе, потому что так тихо, спокойно и хорошо на душе и мне хотелось по душе поговорить с тобой.
Яснополянский дом. Перед домом стоит Л. Н. Толстой с внуками. 1908
Знаешь ли ты, что шведка
[772], которая приехала сюда к нам два года тому назад, знает всех твоих и много-много мне про них рассказывала? Очень всех хвалит. Какой ты счастливый, что у тебя столько близких.
Я очень бы хотела поехать в Европу, но не могу из-за материальных причин. Я едва-едва свожу концы с концами. Сейчас, например, у меня ничего, никакого заработка нет, кроме огорода, который дает очень мало. Все делаю сама, даже стираю. Вчера сделала очень трудную работу: выкопала яму для чуланчика. Только позвала мужика помочь мне поставить его. К работе я привыкла, и мускулы у меня как у мужика.
