Двое стражников, стоявшие у входа, открыли дверь в дом констебля, и сэр Джон лично провел Екатерину вверх по лестнице в небольшую комнату, обставленную скупо: кровать, сундук и стул, – но приукрашенную занавесками и ковриками. Вдоль коридора располагались комнаты для дам, а в ее покое имелся, помимо мебели, соломенный тюфяк. Одна из женщин должна все время находиться при ней, пояснил сэр Джон. Неотлучные стражники уже заняли свои места за дверями.
– Я распоряжусь, чтобы вам принесли ужин, – сказал ей сэр Джон.
– Я не могу есть, – отозвалась Екатерина; ее все еще тошнило.
– Попробуйте, мадам, – посоветовал он. – Я в любом случае пришлю его.
Изабель принялась раскладывать немногочисленные вещи своей сестры, а Екатерина села на кровать, будто остекленевшая, и чувствовала себя так, словно в любой момент может рассыпаться на куски. Пришел слуга с подносом – принес жареное мясо, тарелку с горохом, кусок пирога с голубятиной и кружку эля, но она едва притронулась к еде. Какая ей теперь от нее польза?
Вскоре после ужина явился исповедник короля, доктор Лонгленд, епископ Линкольнский.
– Дитя мое, – мягко начал он с той спокойной уверенностью, которой снискал себе такое благоволение Генриха, – я пришел выслушать вашу исповедь и предложить вам духовное утешение.
В душе Екатерины затеплилась надежда: может быть, если она сейчас расскажет всю правду и смиренно признается в своих прегрешениях, Генрих смягчится и отсрочит исполнение смертного приговора.
– Для меня будет утешением снять груз с совести, – сказала она. – Мне трудно было молиться в последние два дня. Страх мешал… Я перестала видеть нашего Господа.
– Это вполне понятно, – сказал доктор Лонгленд, надевая епитрахиль. – Но Господь с нами всегда. Он не забыл о вас. Он и теперь с вами. Он вас не оставит, но возвысит ваш дух, когда вы пребываете в унынии.
При этих словах священника Екатерина заплакала, но его тихая убежденность задела в ней какие-то чуткие струны души. Привитая с детства вера была сильна в ней, и Екатерина почувствовала, что теперь, в момент крайней нужды, она может оказаться для нее прочной опорой.
Осушив слезы, Екатерина встала на колени:
– Я признаюсь, что плохо поступала в прежней жизни, до того, как король женился на мне, но я продолжаю твердо отрицать, что совершила супружескую измену. Преподобный отец, именем Господа, Его святых ангелов и спасением души клянусь, что я не виновна в тех деяниях, за которые мне вынесли приговор! Я не оскверняла ложа своего супруга! – Это была правда: она ни разу не позволила Тому овладеть собой так, как муж владеет женой. – А что касается ошибок и глупостей, совершенных в юности, я не ищу прощения за них. Господь будет мне судьей, в своем милосердии Он простит меня, о чем я прошу вас молить вместе со мной Его Сына, моего Спасителя Христа.
Епископ возложил руку ей на голову и даровал отпущение грехов. Потом они вместе стояли на коленях в молитве, и Екатерина вновь залилась слезами, вспомнив, что ждало ее впереди.
– Держитесь крепко своей решимости, дитя мое, – сказал епископ. – На вас теперь лежит благословение, вы во всеоружии и можете противостоять любым духовным опасностям. Помните, вы не одна. – Он говорил так убежденно и твердо, что Екатерина слегка утешилась.
Когда епископ собрался уходить, она потянула его за рукав и сказала:
– Я разрешаю вам передать сказанное мной на исповеди его величеству. Пусть он знает, что я не предавала его, как он думает.
Епископ кивнул, осенил ее крестом и ушел.
«Я не одна. Я не одна», – твердила себе Екатерина, чтобы обрести спокойствие.
Уснуть было трудно: мешали неотступный страх, странная обстановка и неспособность забыть, что она в Тауэре и осуждена на смерть. Завтра в любой момент за ней могут прийти…
Утром, когда явился сэр Джон Гейдж пожелать ей доброго дня и спросить, как она спала, Екатерина подскочила от страха. Это ожидание, эта неизвестность были ужасны.
Екатерина больше не могла сдерживаться.
– Сэр Джон, когда это случится? – выпалила она.
– Мадам, я пока не получил никаких инструкций. Будьте уверены, вам отпустят время, чтобы подготовиться.
Время – это теперь самое ценное, и оно истекало. Будет ли она когда-нибудь готова? Нет! Екатерина хотела жить. Хотела ощутить на щеках солнечный свет еще одного лета, дуновение апрельского ветерка и даже хлесткие удары мартовских ветров. Еще месяц, еще неделя, еще хотя бы один день был бы для нее чудесным даром. Но, может быть, ей остались считаные часы.
Она легла и зарыдала, давая волю страху и тоске. Изабель и другие дамы поспешили к ее постели.
– Я не хочу умирать! – крикнула она. – Я не делала того, в чем меня обвинили!
– Кэтрин, перестань терзать себя! – воскликнула Изабель. – Соберись с духом, будь храброй.
Но она не чувствовала в себе ни капли храбрости. Слабое утешение предыдущего вечера улетучилось, остался только ужас. Если она закричит достаточно громко, кто-нибудь наверняка придет ей на помощь! И Екатерина принялась голосить как помешанная, едва слыша топот чьих-то бегущих ног.
– Что случилось? – Это был голос сэра Джона. Он звучал встревоженно.
– Она очень расстроена, – сказала Изабель.
– А кто бы не был? – пробормотал сэр Джон.
– Вы можете сообщить Совету о ее состоянии?
– Могу, – неохотно ответил Гейдж. – Король не захочет, чтобы она устраивала спектакль, когда… – Голос его смолк.
Екатерина завыла громче.
– Ей нужно время, чтобы собраться, – настаивала Изабель.
– Именно. Так будет легче для всех. Я все еще жду приказаний, но пошлю сообщение в Совет, попрошу об отсрочке на три или четыре дня, чтобы у нее было время свыкнуться с приговором и примириться со своей совестью.
Сказав так, сэр Джон ушел, и Екатерина немного оживилась. Может быть, узнав, как она страдает, Генрих сжалится над ней?
Уцепившись за эту надежду, Екатерина прекратила выть и лежала тихо. Изабель сидела рядом и держала ее за руку. Унять мятущиеся мысли не удавалось. Как она дошла до этого? Как беззаботная девушка превратилась в рыдающую женщину, одетую в черное и ждущую безвременной кончины? Судьба так жестока, так изменчива и капризна! Колесо ее вращается слишком быстро. Судьба сделала ее королевой, когда она находилась в поре цветущей юности и красоты. Екатерина помнила слова Генриха, который сказал однажды, что она создана природой, чтобы сиять наравне со звездами. О, он был добр к ней! Он так любил ее! Почему она не удовлетворилась этим? Она упивалась радостью и купалась в удовольствиях, обеспеченная всем, что был способен дать ей король, любивший ее так сильно, гораздо сильнее, чем всех остальных. Это было благословение, а она не понимала.
Что хорошего в красоте без Божьей милости? Это хрупкий дар, лишь подпитывающий похоть; и похоть овладела ею. Какая польза в самой неотразимой красоте, если она ведет к таким несчастьям?
