— Когда все закончилось, лейтенант кинулся в Уайтхолл, чтобы поговорить с королем прежде, чем это сделают Ризли и Рич, — добавил дядя Уильям.
— Его милость знал, что Анну Аскью будут пытать? — Екатерине хотелось выяснить это. — Он дал согласие?
— Нет, Кейт, — ответил Уилл. — Пытки применяются с одобрения Тайного совета, а Ризли и Рич — его члены. Им следовало посоветоваться с остальными и получить ордер, но они этого не сделали, так как знали, что их желанию воспротивятся, потому и поступили наперекор закону.
— Королю известно об этом?
— О да. — Глаза дяди Уильяма заблестели. — Лейтенант рассказал ему все, не утаив своего мнения об этих живодерах, и его величеству эта история совсем не понравилась. Позже лейтенант передал мне, что король сказал, мол, с этой несчастной обошлись слишком сурово, и с готовностью даровал ему прощение за то, что он ослушался приказа, а потом велел возвращаться в Тауэр и позаботиться о заключенной.
— Вы не знаете, сделал ли его милость выговор Ризли и Ричу? — поинтересовалась Екатерина.
— Он вызвал их к себе, и они провели у него какое-то время, но что им было заявлено, я не знаю, — сообщил ей Уилл.
— Будем надеяться, король высказал им все, что думает! — горячо проговорила Екатерина. — И это последний вздох партии Гардинера.
— Этот пес просто так не уймется, — мрачно заметил дядя Уильям, — но я молюсь, чтобы ему надели намордник хотя бы на какое-то время.
Она в безопасности — пока. Анну Аскью больше не подвергнут допросам. Если эта женщина ничего не сказала под пыткой, то теперь уж и подавно будет молчать. Должно быть, ее мучители поняли это, так как быстро организовали судебный процесс, и отважную женщину осудили на смерть на костре за возврат к ереси.
Екатерина не обсуждала это с Генрихом — боялась показаться слишком заинтересованной в судьбе Анны. Терпение короля не простиралось дальше, это было ясно, и Екатерина не забыла предостережения: он может оказаться не в силах защитить ее. Поэтому, пойдя наперекор всем своим внутренним порывам, она не стала молить супруга о милосердии к Анне Аскью.
На фоне отваги этой женщины Екатерина проявила трусость и понимала это. У нее не хватит смелости пойти на смерть за свои убеждения, и она постоянно молилась о том, чтобы ее не подвергли испытанию на прочность.
В начале июля король издал указ с повелением предать огню все еретические книги. Дядя Уильям отправился в дом на Чартерхаус-сквер, достал из-за стенных панелей в пустой спальне те, что были у Екатерины, и увез их неизвестно куда.
— Никто их не найдет, — пообещал он Екатерине. — Даже вы.
Через несколько дней ее потрясла новость об аресте Хью Латимера, принесенная крайне расстроенной леди Саффолк. Потом дядя Уильям сообщил, что младшего сына Норфолка, лорда Томаса Говарда, вызывали в Совет и просили у него объяснений по поводу некоторых замечаний, сделанных в ее покоях.
— Каких замечаний? — встревожилась Екатерина.
— Я не знаю, Кейт. Его заверили, что король отнесется к нему милостиво, если он честно признается в том, что говорил. Лорд Томас повинился, но не дал никаких конкретных объяснений, и его дело отправили на доследование.
— Надеюсь, обо мне речи не было?
— Я ничего такого не слышал. Но будьте осторожны и не давайте ни малейших поводов для подозрений.
— Следы заметены очень тщательно, — сказала Екатерина. — О, дядя Уильям, в какие страшные времена мы живем! Боюсь, нам всем грозит беда.
В день суда над Джорджем Благге Екатерина пришла к Генриху. Он был напряжен и злился на себя самого за то, что не имеет возможности вмешаться.
— Но я не могу нарушать правила суда, — со вздохом проговорил король, запустив очередной шар.
Они играли в кегли; кроме них, в аллее никого больше не было. Генрих то и дело оглядывался через плечо, ожидая увидеть гонца с новостями, так как распорядился, чтобы его незамедлительно оповещали о ходе процесса.
К одиннадцати они вернулись в королевские покои обедать. Генрих был взволнован и почти ничего не ел. Через два часа, когда ему сообщили, что Благге осудили на сожжение и отправили в Ньюгейт, он рухнул в кресло и опустил голову на руки:
— О мой Кабанчик, мой бедный Кабанчик! Ублюдки! Я так и знал, что его не оправдают.
Екатерина окаменела от шока. Они посмели нанести удар так близко к королю, и это сошло им с рук! Сердце ее обливалось кровью за Джорджа Благге.
Новость распространилась быстро. Не прошло и получаса, как доложили о приходе сэра Джона Расселла, лорда-хранителя личной печати, и тот, к изумлению Екатерины, опустился на колени перед королем.
— Ваше величество, — настоятельным тоном произнес сэр Джон, — от имени многих членов Тайного совета я пришел просить вас о милости к Благге.
— Я должен проявить милость к еретику? — спросил Генрих.
— Он не больший еретик, чем я, сир, и многие другие при вашем дворе, — ответил сэр Джон. — Его слова были намеренно искажены людьми, которые думают только о своих амбициях.
Екатерина внутренне аплодировала Расселлу и пристально вглядывалась в лицо Генриха.
— Ваше величество лишь укрепит свою репутацию, если воспользуется прерогативой монарха давать помилование, — заявил сэр Джон и, покорно склонив голову, молча ждал решения короля.
Генрих кивнул. Путь ему был указан.
— Вы хорошо сделали, что пришли ко мне, — сказал он. — Я прощу его. Составьте документ и принесите мне на подпись и для проставления печати. И вот еще что, Расселл, я благодарю вас.
Лорд-хранитель личной печати встал, поклонился и торопливо вышел. Минуло всего несколько минут, и он уже вернулся с грамотой о помиловании.
— Пошлите за лорд-канцлером, — приказал король церемониймейстеру своих покоев.
Ризли явился — шумный, суетливый, как обычно, самодовольный — и встал на колени.
Генрих протянул ему бумагу с помилованием:
— Передайте это коменданту Ньюгейта и прикажите ему отпустить Джорджа Благге.
Все пережитые печали стоили того, чтобы увидеть в этот момент лицо Ризли. Он не мог скрыть возмущения и ярости.
— Ваше величество, я бы попросил вас подумать…
— Я уже подумал! — оборвал его Генрих голосом твердым как сталь. — А теперь идите. Я хочу, чтобы Благге вернулся сюда немедленно.
Взгляд Ризли мог бы повергнуть в бегство армию, но не смутил Генриха, который сурово взирал на лорд-канцлера, пока тот не удалился.
Ближе к вечеру Благге явился в покои Генриха и смиренно пал на колени. Это был полный и добродушный с виду мужчина, действительно чем-то напоминавший животное, от которого возникло его прозвище.
— Ах, мой Кабанчик! — приветствовал его Генрих. — Не могу передать, как я рад тебя видеть.
