Тогда он решил подумать о том, что было до Акслин, когда дни были однообразными, а охота на монстров казалась забавой. Он подумал о своей матери и о своей собаке (что с ней, бедной, случилось?). Подумал о торговцах и сестре Драксана. «Может быть, стоило обратить на неё больше внимания», – пронеслось у него в голове. Его мать, наверное, приняла бы её. Они все могли бы перебраться жить в карьер…
А может, и нет. В конце концов, у него были золотистые глаза. И рано или поздно Стражи нашли бы его. Да, разумнее всего было бы признать, что другой судьбы у него быть просто не могло.
«Мне не нужно было пытаться бежать», – подумал он на двадцать втором ударе. Мысли Ксейна двигались медленно и лениво, как каравеллы в океане боли. С каждой новой волной ему казалось, что его сознание погаснет, и он утонет. И пару раз это едва не случилось. Но потом поднималась следующая волна, ещё больше и страшнее предыдущей. И новый удар обрушивался на спину несчастного.
«Держись, – твердил он про себя. – Главное, держись».
Если он закроет глаза совсем и позволит боли унести себя, они прекратят экзекуцию и отнесут его в камеру. Но тогда завтра всё начнётся сначала. Ксейн чувствовал, что не в состоянии будет выдержать повторения истории. И смутно надеялся на то, что сможет пройти наказание всё сразу, в один день. Тогда у него появится воможность выспаться без опасений, что палачи придут за ним снова.
– Тридцать один… тридцать два… тридцать три… – доносилось издалека.
«Этого не может быть, – с усилием подумал он, всё глубже погружаясь в агонию, – не может быть, чтобы осталось ещё триста!»
Его спина была похожа на кусок сырого мяса. Тело продолжало содрогаться с каждым ударом, но это происходило независимо от него: сам Ксейн уже был не в состоянии контролировать движения.
Он давно перестал думать о побеге. Попытка даже идти самостоятельно была невозможной. Он хотел сейчас только одного: чтобы его унесли оттуда. Но палач всё продолжал хлестать, и с каждым новым ударом Ксейн всё меньше верил в то, что это когда-нибудь прекратится.
Слёзы боли, тоски и отчаяния, которые он больше не пытался сдерживать, ручьями текли по его лицу. Ему хотелось умолять о помощи, но обратиться было совершенно не к кому. И тогда Ксейн снова погрузился в воспоминания. Жизнь в заброшенной деревне, которую он считал такой скучной, казалась ему теперь безмятежным счастьем, немыслимым, недостижимым. «Как бы я хотел вернуться туда, – подумал он. – В то время, когда ещё не был знаком с ней».
– Сорок семь… сорок восемь… сорок девять… Пятьдесят…
Ксейн уже ничего не чувствовал. На каждый новый удар он отзывался хриплым, сдавленным стоном: кричать сил больше не было.
Ему казалось, что он слышит, как мать зовет его из глубин сознания.
«Я не собираюсь этого больше терпеть», – подумал он и разрешил волне боли номер пятьдесят три поглотить его.
Ксейн потерял сознание.
Когда он очнулся, его спина кипела, как мясо в котле. Лёжа на койке лицом вниз, Ксейн почувствовал тяжесть влажной ткани у себя на спине и ощутил знакомый запах заживляющего бальзама. Но на этот раз агония была такой сильной, что лекарство не унимало боль, а, казалось, только распаляло её. Ксейн не удержался и застонал.
– Не суетись, – прохрипел кто-то рядом с ним. – Ты хорошо держался.
Он попытался сфокусировать взгляд, но от боли всё вокруг казалось расплывчатым и мутным. Наконец он узнал Стража Ямы. Ксейн даже не заметил, что тот менял ткань на его спине. Юноша судорожно вздрогнул и закричал, словно перед ним был живодёр, а не человек.
– Не будь таким шумным, рекрут. Тебе это никак не поможет, – сказал Страж, и Ксейн вдруг почувствовал у себя на лице какую-то тряпку со странным запахом. Не в силах задержать дыхание, Ксейн сделал несколько судорожных вдохов и снова провалился в беспамятство.
Ксейн не знал, сколько времени прошло: двое суток или две недели. Последующие дни были похожи один на другой: его кормили, обрабатывали ему раны и следили за тем, чтобы большую часть дня он проводил во сне. Ксейн не пытался сопротивляться этому, тем более что в бодрствующем состоянии боль всё равно не позволяла ему думать ни о чём.
Однажды утром его разбудили, одели и накормили кашей, которую он съел без аппетита, но вместо того, чтобы, как обычно, снова уложить в постель, выволокли из камеры. Юноша не сразу смог понять, что происходит. Он попытался сконцентрироваться, но после ежедневного выпадания в беспамятство ему было очень трудно на чём-либо сосредоточиться.
Когда они вышли на площадь и Ксейн снова увидел всех курсантов в строю, внутренности его скрутило от боли.
– Нет! Нет… – пробормотал он.
Даже не посмотрев в его сторону, Стражи потащили Ксейна по живому коридору в сторону помоста. Пытаясь собрать остатки своих сил, Ксейн извивался и кричал:
– Нет! Пожалуйста, не надо! Я прошу вас!
Наконец, они подошли к месту казни. Когда Ксейн увидел перед собой столб и палача с хлыстом, его мочевой пузырь не выдержал. Ноги его подкосились, и Стражам пришлось волоком вытаскивать юношу на помост.
Они привязали его к столбу. Слёзы бурно стекали по лицу Ксейна, но он даже не осознавал этого. Перед второй серией наказаний решимость юноши заметно поубавилась. Ведь он теперь точно знал, что его ждёт.
Но вместе с тем он знал теперь и то, что ему нужно было делать.
– Пятьдесят четыре… – пропел голос рекрута, и удар хлыста обрушился юноше на спину.
Ксейн охнул и снова окунулся в тёмный океан боли. Но на этот раз он не пытался тратить силы на сопротивление. Вместо этого Ксейн закрыл глаза и представил себя далеко, очень далеко отсюда.
Он снова вернулся в свою деревню, в которой провёл детство. Представил мать, пытаясь забыть, что она мертва. Удары хлыста, унизительно промокшие штаны, голоса курсантов, считающих удары, – всё вдруг стало далёким и незначительным. А был только его мир, его тихий безмятежный уголок.
Но через несколько мгновений (приблизительно на ударе номер шестьдесят семь), мысли Ксейна внезапно переместились. Он представил Бастион и свою бригаду, тренировку, которую он проходил вместе с другими мальчиками. Это были ребята, которых он в глубине души любил и которые так несправедливо пострадали из-за его глупости.
Ксейн вдруг с удивлением понял, что тоскует по старому распорядку, по упражнениям и практикам в Яме. По ночной болтовне в бараках. По пресной еде, которая становилась вкуснее от того, что её можно было разделить с товарищами.
«Монстр меня дёрнул сбежать», – снова подумал Ксейн.
Он потерял сознание после удара номер восемьдесят семь. Оставались ещё двести сорок шесть ударов. Хотя в тот момент Ксейн не был в состоянии заниматься подсчётами.
На третий сеанс порки он явился совершенно спокойным и безразличным и вёл себя в руках палачей, будто марионетка. Он без сопротивления разрешил привязать себя к столбу и не шелохнулся, когда палач поднял над ним хлыст. Спина юноши непроизвольно выгнулась от удара тремя кожаными узловатыми ремнями, но он не произнёс ни звука. И снова Ксейн закрыл глаза и начал мечтать, пытаясь отделить разум от своего изувеченного тела. Он опять подумал о матери и других людях, которых знал раньше, но лица их расплывались в его памяти.
