— Хорошо потрудилась, — согласилась я, задумчиво рассуждая о том, что надо будет Агнехрану сказать, пусть магов пошлет, те выжгут тут все.
Хотя и аспид у меня есть, тоже выжжет, но с другой стороны и аспид — он же маг. Что ж за жизнь такая…
Ярина замурчала, довольная похвалой и лапой по земле ударила, тропу заповедную для нас с лешим открывая. Мы на нее ступили с благодарностью.
***
Через весь Гиблый яр Ярина перенесла нас в один шаг, даже не ведала я, что чаща Заповедная настолько сильна может быть, у реки водяной встретил. Да как встретил — из воды выпрыгнул, ко мне кинулся, обнял, к груди прижал, простонал глухо, как от боли, да и спросил:
— А чего ребра такие твердые?
— Гипс, — сдавленно ответила ему.
Водя более ни о чем не спрашивал — молча подхватил на руки, молча по воде шагая перенес через реку свою, лешему помощь не потребовалась, сам перенесся, а Водя как на землю меня поставил, постоял, лицо мое бледное разглядывая, да и так сказал:
— Ярина сильна стала, это да, вот только цена силы этой мне не по нраву, Веся. Не рискуй так больше.
— Больше и не придется, — отрезал леший, перейдя реку и подойдя к нам. — Ведунья чащу свою лишь один раз усилить может, второго не дано.
Посмотрел на меня Водя, по щеке погладил и сказал тихо:
— Вечером зайду.
Кивнула я, да к лешему прижалась. Шатало меня, сил ни на что не хватало, спать хотелось сверх меры.
Тропу заповедную открыл леший. И не вышла она в один шаг, совсем не вышла, все пять сделать пришлось. Я лешеньке об том ни слова не сказала, да сам все понял.
— Много сил Ярине отдала, слишком много, — заметил мрачно.
— Не я отмеряла сколько дать, а сколько не давать, — сказала, дыша с трудом.
— Не ты, — согласился друг верный. — Только вот одного не учел я, Веся, того что сердце у тебя болело в тот миг, да так болело, что кровью истекало.
И остановилась я. В шаге от избы родимой остановилась, посреди леса, что смазанным зеленым массивом ныне казался, вот как была, так и остановилась. Поглядела на лешеньку, да и сказала как есть:
— Я люблю его. Полюбила всем сердцем, всей душой, всей собой. Я люблю его, лешенька, и тогда любила, когда подозрение было на нем страшное. И сейчас люблю, хоть и знаю — когда удар нанесет, то лишь вопрос времени. И больно мне лешенька, так больно, что дышать тяжело.
— Гипс это, — буркнул друг сердешный.
— Угу, и затянули туго, — невесело согласилась я.
Помолчали мы.
А потом спросил тихо леший:
— Веся, а ты дьяволу-то веришь?
— Верю, — прошептала я, — как не верить-то? Он бы лгать не стал, он сказал правду. Да и доказательств полно — сам посуди — уж сколько гиблых мест в королевстве-то, а маги упорно именно в Гиблом яру гибли. Значит был у них повод рваться туда изо всех сил, с жертвами не считаясь.
Кивнул лешенька, и другой вопрос задал:
— А магу этому веришь?
И хоть опустила я голову стыдливо, а ответила честно:
— Верю, лешенька. И хоть ни одного доказательства в правдивость слов его нет, а все равно верю, всей душой верю, всем сердцем своим.
— Потому что любишь? — тихо леший спросил.
— Потому что ведьма, — так же тихо ему ответила. — И как ведьма, чувства я вижу. Агнехран не о Гиблом яру печется, не о кругах наследия чародеев, а обо мне. За меня страх его, за жизнь мою его тревога съедает. А еще, лешенька, любит он меня, да так сильно, что тебе отдал безропотно, как попросила его о том, что отвары для меня сам варил, даже своим целителям не доверяя, что… Любит он меня.
— Больше власти любит? — уточнил друг верный.
И я, вспомнив о том, как с императором переговорить Агнехран из-за меня отказался, да не в первой видимо, едва слышно ответила:
— Больше.
Помолчал леший, помолчал, да и спросил:
— А Тиромир как любил?
И как ушатом воды студеной облил. Плохо мне стало, совсем плохо, потому как… поначалу и Тиромир больше жизни любил, и больше власти, и больше всего на свете… Да только любовь его ко мне оказалась скоротечна.
— И что делать мне, лешенька? — спросила тише порыва ветра.
Вздохнул друг верный, да и так рассудил:
— Время требуется, Веся. Время. Тебе поразмыслить, ему чувства доказать.
С сомнением я на друга верного поглядела. Нормальный леший сказать должон был так «Маги это погань человеческая, а ты ведунья лесная, не по пути тебе с ними, гони любовь прочь, а мага вообще метлой поганой». Но леший не зря другом был, а не только соратником. И сказал то, что думает, а не то, что должен.
— Спасибо, лешенька, — поблагодарила искренне.
— Не за что, Веся. Я сам больше жизни любил, и пусть эта любовь изломала меня, искалечила, а так тебе скажу — ни одного денечка, ни одного мгновения той любви никому бы не отдал. А ты?
А я Тиромира вспомнила, глаза его ясные, слова его нежные, объятия крепкие и…
— А я, лешинька, при мысли о том, как Тиромира любила, сгореть со стыда хочу. Ненавижу себя за это. За взгляд слепой влюбленный, что ничего кроме мага этого и не видел то, за доверие полное, что было предано, да за то, что ему всю себя отдавала без оглядки, без жалости к самой себе, за… И вспоминать не хочется.
И тут пошатнулась я, покидали меня силы, да покидали скоротечно.
— Ты прав, нужно время, — решила я.
— И поесть и спать, — за меня дорешал леший.
И пошли мы дальше, по тропе заповедной, лешинька ровно шел, как и всегда, я пошатываясь, как забулдыга-пьяница какая, вот так шатаясь и шагнула на двор, перед избенкой своей. Да как шагнула, так и обомлела.
Здесь спали все! И волкодлаки, раскинувшись, да похрапывая — но для них то привычно, они и после пьянки так спят. Но вот вампиры спали тут же, на боку, иные палец посасывая, кто-то что-то бормоча во сне, кто нежно прижимая к себе анчутку, как игрушку мягкую да самую любимую, и не возражали анчутки-то, потому как сами спали без задних ног… в смысле хвостов. Вповалку несмотря на солнце поднимающееся, лежали и моровики, и бадзуллы, и даже ауки уже не аукали, а спали кто где. И главное — никакого духа хмельного, а значит не было тут по ночи пира, не пировал никто, не с перепою это.
— Загонял всех аспид, вот и умаялись, — сообщил мне леший.
Между спавших от усталости смертельной, сновали русалки, вещи выстиранные моим воинам разнося, да в основном укрывая жалостливо, заботливо. Кикиморы шатер из лоскутов да высушенной тины болотной растягивали, чтобы значиться солнце не палило, воинов не будило. И даже Савран, показавшийся вдали, лошадям копыта тряпками обмотал, чтобы не шумели, чтобы сну не мешать.
