— Потому что когда она встанет, то потащится шляться по Гиблому яру, исцеляя его. Хромая, с трудом ноги переставляя, от слабости падая, но возьмет и пойдет, и тебе и мне это ведомо. Возьми мавок, если что-то еще понадобится — говори как есть, я все достану, и все сделаю. А слышать «у меня не было выбора» от нее, я больше не хочу. И я больше не могу, леший. Я так не могу!
Помрачнел лешенька сильнее прежнего. Заскрежетал суставами, затрещал корой древесной, тело его покрывающей, да так сказал:
— Послушай, господин Аедан, выбора — не было.
Молча аспид на него глядел. Молча, да недобро.
— Ты пойми, — продолжил лешенька, — Заповедный лес это тебе не простой лес. Мавки это хорошо. Не знаю, как достал, но для леса мавки помощь дополнительная. Дополнительная, аспид, а не основная. Понимаешь ты это?
И тут аспид возьми да и прорычи:
— Да она погибнет так, леса ваши Заповедные спасая, понимаешь ли ты это?!
Усмехнулся леший, головой покачал укоризненно, да и ответил:
— Она у тебя браслет обручальный добром просила. Могла бы отнять. Могла бы чащу призвать и заставить тебя снять его. Могла бы… а она тебя, тролля тупоголового упрямого, пожалела. По глупости, да. Больше двух лет я знаю ее, а таких глупостей Веся не совершала никогда. Никогда, аспид, до того дня, как архимага этого обнаружила приблудного. И началось… Об осторожности забыла, она же к людям привязана сильнее, чем к лесу, вот и понеслось. Мага этого защищала, как могла, а когда он в Гиблый яр сунулся — за ним пошла, не раздумывая. Только вот тогда были на ней артефакты могучие, да амулеты защитные — и в ту ночь она потеряла их все. Один только наруч обручальный остался, и его она отдала тебе, о тебе заботясь. О тебе, чтобы ни говорила, но о тебе беспокоилась. И вот он итог, аспид, ты с гордостью своей остался, а она без сил, с ребрами сломанными, да с ранами страшными.
Промолчал аспид, сказать ему было нечего.
— Мавками займусь, — продолжил лешенька, — а ты, коли совесть еще осталась, не ставь ее перед выбором между твоей гордостью, да ее жизнью.
И уж повернулся было леший, чтобы ступить на тропу заповедную да сразу к Заводи перенестись, как аспид вслед ему сказал:
— Нет у меня больше гордости, тревога сожрала ее без остатка. А отдать браслет я не мог — одна у меня ниточка оставалась, последняя соломинка. И не строй из себя друга ее преданного, леший, ты, как и все, кто с лесом Заповедным связан, об этом лесе и заботишься, для тебя на первом месте его выживание, а Веся уж на втором, и мне это ведомо.
И развернулся леший в гневе стремительно увеличиваясь, и как зарычит яростно:
— Да что ты знаешь обо мне, аспид?! Что ты обо мне знаешь?! Ничего! Не ровняй меня ни с лешими, ни с магами, ни с теми, кто тебе подобен!
И ничего более не говоря, леший переместился к Заводи.
А аспид сгорбился, в стол кулаками упираясь, постоял, мрачный и растерянный, опосля выпрямился, и отказавшись от вина, что русалки, бояться его уже переставшие, поднести пытались, ушел в баньку, оттуда вернулся с ведром воды, да в избенку мою тяжело поднялся.
Там, дверь за собой плотно притворив, ко мне подошел. Ведро рядом поставил, сам на колени опустился, руку мою вновь обеими ладонями взял, да замер, на меня бледную, аки утопленница в полночь, с тоской глядя.
И не выдержало сердце мое, оно у меня и так не выдержанное, а опосля всего этого и подавно.
Подошла со спины незримо, обняла за шею могучую.
Вздрогнул всем телом аспид, замер, тяжело дыша, да и спросил прямо:
— Веся?
Прижалась к нему телом призрачным, да шепнула у самого уха:
«А кто же еще, в моем лесу свободно разгуливать может?».
— Я, — слабая улыбка тронула его губы.
«Ты, — покорно согласилась я. И добавила язвительно, — а еще те, кого приведешь в обход воли моей. Эфа к примеру…»
И хоть тело мое было призрачным, ощутила я, как напрягся Аедан от слов моих, да и спросил он голосом хриплым, напряженным:
— Что ты слышала?
Могла бы солгать, вот только не стала.
«Все, аспидушка, я слышала все».
И замер тот, кто огонь и по сути и по силе, застыл, почти не дышит. А я и сама чего сказать не ведаю, да и что тут скажешь? То, что знаю теперь, что жизнь он за меня отдать готов? Не радует меня то знание, лишь печалит, и аспиду об этом ведомо.
А Аедан вдруг заговорил:
— Это эфа Черной пустоши, не раз она меня спасала, не раз с того света вытаскивала, а вот о том, чтобы в будущее заглянула, впервые просил ее. Да только с тобой, ведьмочка ты неугомонная, и будущее не предсказать.
В шутку все перевел, и благодарна я ему за это была, очень благодарна.
Соскользнула, перед ним на кровать села, тела своего стараясь не задевать, ближе к глазам его змеиным склонилась, ладонями черное лицо обняла, да и прошептала:
«Дорога я тебе стала, аспидушка, уж и не знаю как, но дорога. Я ж все думала, ты лишь сына от меня хочешь, взамен того, что утратил, а ты ведь уж и не хочешь уже, да?»
Закрыл глаза Аедан, видимо, чтобы чувствовать меня отчетливее, и выдохнул:
— Хочу. Сына хочу. А потом еще сына. И еще. И дочку. И еще дочку. И чтобы глаза были добрые, как у тебя. И сердце чистое, как у тебя. И чтобы смотрели мы на них, да жизни радовались, и обо всех своих могилах, что в прошлом оставили, вспоминали так редко, как только возможно.
И глаза открыл, да так посмотрел, словно мои видит, и в самую душу глядит.
Аспид ты аспидушка, да зачем же ты такой?
Я по щеке его угольно-черной погладила, подумала, да и сказала как есть:
«Хорошо ты говоришь, складно, да только две проблемы есть у нас. Первая в том заключается, что не сумею я тебе детей родить, Аедан, хоть и сердцу ты близок стал, да не пугаешь уж видом своим, а только… я ближе к людям, чем к нелюдям, а потому сердцем я может и приму тебя, а вот телом… телом не серчай, не сумею».
Промолчал аспид, глазами змеиными, пристально, не мигая, на меня незримую глядя.
— В чем вторая проблема? — прямо спросил.
И вот смолчать бы мне, а я ответила:
«Аедан, я другого люблю».
И застыл аспид. Глаза змеиные в две щелочки вертикальные обратились, лицо окаменело будто, а голос сиплым стал, когда переспросил аспид:
— Другого любишь?
«Люблю… — прошептала я. — Уж не знаю, как вышло так, а мое сердце о нем болит-печалится. И как увижу его — словно оживаю вся, будто весна в душе распускается. И… много чего еще. Родной он мне стал, да настолько, что жить без него тяжело. Так тяжело… а придется».
Сузил глаза мгновенно аспид, да и переспросил голосом странным, напряженным, вкрадчивым:
