— А почему сам не уберешь?
Вдохнул Агнехран, всей своей грудью вдохнул, так, словно речь заготовлена, а ответил едва слышным:
— А я не могу.
Улыбнулась грустно, и спросила:
— А я, по-твоему, могу?
Застыл он, в глаза мои смотрит, у самого во взгляде боль плещется омутом ледяным, и в тот омут на самое дно всю душу его утягивает… я же ведьма, я вижу.
— А ты не можешь? — спросил, в шутку пытаясь все обратить.
Да не до шуток мне было, соскользнули слезы с ресниц, одна ненароком на блюдце упала, я было дернулась рукавом утереть, да изображение и пропало — едва пальцы наши соприкасаться перестали, исчезла вся магия.
Осталась одна я посередь Гиблого яра, только в сердце огонь пылает — горит мое сердце, сгорает все как есть.
И вдруг зазвенело блюдце серебряное, требовательно так, настойчиво.
Я поспешно яблочко наливное из сумы-то достала, по кайме пустила, да и увидела охранябушку своего, тот сидел уж в кабинете освещенном, по стенам огни магические сияют, на столе не одна свеча, а канделябр целый. И в свете таком увидела, что измотан, измучен архимаг мой, осунулся, под глазами круги без всякой сурьмы, а от недоедания черты лица заострились так, что вот только теперь, сейчас только, глядя на этого мага, я могла бы предположить, что он по сути своей аспид.
— Любимая, — так сказал, что сердце пылать перестало, сжалось оно, затаилось, каждый звук впитывая, — свет мой, радость моя, счастье мое, солнце мое, жизнь моя… Ты же говорила, что лес все лечит!
— Лечит, — мне за лес даже обидно было, хороший у меня лес, даже два леса, — но видишь ли, Агнехранушка, есть такая зараза, что даже Заповедным лесом не вылечить!
Улыбнулся.
Тепло так, нежно, ласково… и словно не было этих недель порознь. Словно и не расставались мы. Словно и не горели в тоске сгорая заживо.
— Веся-Весенька, вот так вот взяла, и заразой обозвала сходу, и не стыдно тебе? — говорит одно, а в глазах совсем иное.
Только у меня на словесные игры сил не было.
— Тоскую я, — прямо сказала.
И улыбаться он перестал. Перестал и пытаться шутить, тоже прямо сказал:
— Я бы жизнь отдал, за то чтобы обнять тебя.
Вздохнул тяжело, да и добавил:
— Вот только если бы речь о моей жизни шла бы, а так… Прокляни меня, Веся, забудь, и не печалься обо мне, не тоскуй, не стою я того.
Может взвыть мне аки волку одинокому, да так взвыть, чтобы всю боль из сердца, из души своей выплеснуть.
— Слушай, маг, — слезы я все-таки вытерла, негоже ругаться со слезами на глазах, — а кто ты вообще такой, чтобы мне указывать, кого я должна любить, а кого должна проклинать?
Задумался Агнехран, на меня поглядел уважительно, да и как ответит:
— Действительно, кто ж я такой-то, чтобы ты обо мне тосковала… — и вдруг как заорет: — Да так что исхудала вся! Тебе что, заняться больше нечем, ведунья? Учебники почитай, у тебя там целая изба нечитанная!
И злой такой.
А и я не лучше.
— Охранябушка, родненький, а ты иди-ка ко мне на минуточку, — попросила вежливо.
— А зачем? — вопросил осторожненько.
— А клюкой тресну, чтоб не орал больше на меня! — высказалась, не сдержавшись.
Улыбнулся.
Головой покачал неодобрительно, да и спросил:
— Точно треснешь?
Посмотрела на него исхудавшего, вздохнула тяжело, да и сказала:
— Сначала накормлю, в баньке попарю, и чего там нам ведуньям лесным полагается еще делать?..
Перестал он улыбаться, да и сказал совершенно серьезно:
— Вам, лесным ведуньям, полагается не пускать на территорию своего леса аспидов и архимагов.
И вот тут он был прав, крыть нечем.
Помолчали мы, и добавил Агнехран:
— Не ведаю я, что это было, счастье мое. Бьюсь как рыба об лед, все пытаюсь понять, но итог таков — став аспидом, я в Гиблом яру над собой власть утратил. Чужой воле подвластен был, чужой приказ исполнял, и я и кровники мои. Как вышло так? Как предотвратить это? Я не знаю. Прости…
Еще помолчал, и добавил уже тоном приказным:
— Их леса никуда не выходи. Никуда, Веся. От ведьм подальше держись, они…
— Знаю-знаю, смерть внука Ульгерды узрели во всей красе, и местью к вам аспидам да магам, горят негасимо. Слыхала, в курсе, да. Только вот у меня к ведьмам свой вопрос был, пусть на него сначала ответят.
— Свой вопрос? — удивился Агнехран. — И какой же?
Ответила ему нехотя:
— Куда смотрели, когда Ульгерда силу свою внуку передавала, да оружием в чужих руках делая.
Вопрос свой я верховной озвучила, а с Ульгердой говорить не стала, не смогла я. Да и что ей сказать? Я ей силу вернула, пламя жизни в нее вдохнула, а она вместо того, чтобы внука спасать, на поводу у Заратара-чародея пошла, как… как не знаю кто.
И вот про чародея вспомнили, Агнехран и спросил:
— Чародеи как? Все бегут?
Вспомнила то утро, когда вдвоем проснулись от криков чародейских… знала бы, что то последнее утро у нас будет, обняла бы аспидушку, да и не отпустила бы никуда.
— Нет, воюют, — ответила, чувствуя, как снова слезы на глаза наворачиваются. — Лешенька их в овраг отправил, туда, где часть изгнанной нежити из яра скопилась, вот они там и… воюют. Связной то у них больше нет.
— Связной? — не понял архимаг.
И вот сказать бы ему, а я на него смотрю, и ни слова вымолвить не в силах. Ни единого слова.
И понял он все. На меня глядит океанами боли, лицо бледное, несмотря на мазь магическую, и боль-тоска вокруг него призрачным туманом вьется-стелится. Вот так смотрим друг на друга, рвем душу на части, а сделать ничего не можем. И горим, оба горим, так красиво, так грустно, так больно…
Так невыносимо вдруг стало, и сказала я как есть:
— Агнехран, я не могу без тебя…
Не улыбался больше вообще.
Протянул руку, пальцы коснулись поверхности серебряного блюдца. В глаза мне посмотрел и…
И связь разорвал.
Осталась я в тишине пробуждающегося от скверны да смерти яра, подле каменного лешего, у дерева сжавшись, да обняв колени руками. Больно мне было, так больно, что ни в сказке не сказать, ни в песне не выразить…
Только боль осталась, и сжигала она меня, и ломала, и душу калечила.
И тут вдруг сказал каменный леший:
— Похожа ты на Авенну, один в один.
— Чем же? — сама слезами горькими давилась, дышать и то тяжело было.
