И тут из съезжей вышли адъюнкт и Софрон. Адъюнкт шёл налегке, Софрон нёс крокодиловую сумку. Когда они подошли, капитан спросил, всё ли в порядке, не надо ли чего ещё. Софрон ответил, что не надо, что у них и пилы есть, и топоры, и пешни, и, на всякий случай, подарки для чукоч, а это ведро хлебного вина, и также в достатке бисера, ниток, бус, иголок и другого прочего. И посмотрел на Черепухина. Тот утвердительно кивнул. А плавника, сказал Софрон, там вдоль берега много, они его за день натаскают сколько надо, а за второй день сложат срубы и маяк, и казарму, – и можно будет ехать обратно. И Софрон заулыбался. А адъюнкт тут же прибавил, что маяк они поставят на десять саженей в вышину, ну, или хотя бы на восемь, но не меньше, и тогда, при хорошей погоде, его будет видно вёрст за двадцать.
– А здесь что? – спросил капитан и показал на крокодиловую сумку.
– Инструменты, – ответил адъюнкт. – Журнал наблюдений. Приборы. – И, оглянувшись на своих людей, уже хотел было скомандовать отъезд, но вдруг спохватился и сказал:
– Да, и ещё. У меня там под подушкой лежат два конверта. Один, большой, по-немецки надписанный, это для господина профессора Миллера, а второй, поменьше и без надписи, для господина советника Шумахера. Не перепутаешь?
Капитан в ответ только сердито хмыкнул. Адъюнкт покраснел, улыбнулся, сказал, что он благодарит, сел в нарты, поставил себе на колени крокодиловую сумку и громко скомандовал ехать. Нарты тронулись. За ними тронулись все остальные. Синельников и Гуськов стояли в открытых воротах и держали ружья на караул. Что-то много у всех ружей, подумалось вдруг капитану, нет ли в этом какой-то недоброй приметы? Но тут же поспешно подумал: тьфу-тьфу, не сглазить бы, и даже помахал вслед отъезжающим. Но никто из них не обернулся и не увидел этого.
Когда они совсем уехали, капитан ещё какое-то время постоял посреди двора, а после сказал Черепухину, что тот пока свободен и может идти досыпать, а сам пошёл в съезжую.
Там он первым делом проверил казённый сундук, это у него было в привычке, потом прошёл к дальней двери, толкнул её и вошёл в адъюнктову каморку. Там, из-за малого окна, было довольно сумеречно, на столе лежали книги, записи, стояла недогоревшая плошка, а сбоку стояла лежанка, накрытая шкурами. Капитан поднял подушку. Под ней и действительно лежали два письма, одно надписанное, а второе нет, и оба они, капитан это проверил, были не запечатаны. Но капитан не стал их открывать, а положил обратно, ещё немного постоял и вышел. Было это рано утром восемнадцатого мая. А уже двадцатого…
Но говорить об этом пока рано, потому что восемнадцатый день ещё не кончился, а девятнадцатый ещё даже не начинался, и тянулись эти дни для капитана невозможно долго. Первым делом, он сам всё время думал о том, что как-то нехорошо всё получилось, не нужно было отпускать адъюнкта после того, что здесь Атч-ытагын наговорил. Потому что чукчам что?! Они народ резкий, чуть что – сразу тебе копьё под рёбра. А на адъюнкте, думал капитан, простая шуба! А надо было дать ему кольчугу, тем более что у Черепухина имеется запас кольчуг, в прошлом году ещё одна добавилась, так получилось…
И капитан мрачнел и думал, что и кольчуга тоже не всегда спасает, а тут уже у кого что на роду написано. Но, тут же успокаивал себя, что такое съездить в устье, особенно почти перед самым ледоходом? Да никакой чукча на такое не решится, так что никто адъюнкту там не встретится! Вот о чём думал тогда капитан, но всё равно был зол и со Степанидой почти совсем не разговаривал. Да он и дома почти не бывал, а всё пропадал в съезжей или на пристани, где софроновы мастеровые продолжали конопатить дупель-шлюпку. Они всё время о чём-то между собой говорили, а когда капитан приходил, замолкали. Его это ещё сильнее злило, но он ничего не говорил, а приходил домой и, тоже молча, ужинал, а после садился играть сам с собой в шахматы. Так он восемнадцатого вечером играл, так и девятнадцатого вечером…
А до двадцатого вечером дело так и не дошло, потому что ещё двадцатого же утром, когда капитан ещё только сел завтракать и первым делом поднял чарку…
Как вдруг в дом вошла Матрёна – красная, запыхавшись, – и, даже не отдышавшись, громко и не своим голосом воскликнула:
– Эстафет! Вестовой из Анадырска!
– Что-что? – переспросила, не поверив, Степанида.
– Эстафет! – повторила Матрёна. – Через Протоку скачет! Сейчас будет здесь!
Ах, ты, едрёна вошь, подумал капитан, встал, сам взял саблю и опоясался, надел шапку и вышел через сени на крыльцо.
Глава 11
Крыльцо в комендантском доме было высокое, с него открывался хороший обзор. Вот только солнце било прямо в глаза. Капитан сложил ладошку козырьком, так ему сразу стало лучше, и он увидел нарты, которые взъехали на бугор и тут же опять съехали с него. Капитан приготовился ждать, а пока что подумал, что про то, что это едет наш, передали хрипуновские казаки, у них же всегда стоит дозор на берегу при входе в протоку, так что хоть какая от них польза! Вот не любил он казаков, и всё! Вот…
А дальше он подумать не успел, потому что нарты выехали из ямы и поехали по верху, по бугру. И собак в упряжке было явно меньше десятка, и вестовой был один, а это вообще никуда не годится. Или, может, второго убили. Эх, только и подумал капитан, и перекрестился и вздохнул.
А нарты тем временем уже подъезжали к посаду, и теперь уже от посадских ворот знаками стали показывать, что это наши нарты, и с ними бежит наш. Потом, капитан это видел, наш повалился в нарты и поехал. Собаки сразу побежали медленней. Собак было как будто семеро. Значит, троих сожрал. Да только какая с них жратва, тут же подумалось, одни жилы с шерстью, тьфу! Капитан посмотрел вниз. Во дворе было полно народу, но им ничего видно не было, и они смотрела на Меркулова. А Меркулов, стоявший на верху ворот, при башенке, отрывисто рассказывал, как едут нарты и кто в них сидит. По словам Меркулова, это был Андрюшка Ситный. А капитану казалось, что нет, это не Андрюшка, а Захар Шиверкин из третьей роты, из Анадырска, конечно, эстафет, и это неспроста, потому что Димитрий Иванович эстафеты попусту гонять не станет! Подумав так, капитан опустил руку-козырёк и, повернувшись к Мешкову, который стоял возле ворот, велел ему немедля открывать. Мешков открыл.
И почти сразу же в крепость (то есть во двор комендантского дома) въехали, даже уже почти втащились нарты в шесть собак, а в нартах сидел, как капитан и думал, Шиверкин Захар, сержант второй роты Анадырского гарнизона, вестовой, что было видно по шапке с жёлтой, то есть золочёной ленточкой. Народ, бывший тогда во дворе, стоял как заколдованный, и все смотрели на Захара. Захар был худой с лица, грязный, руки у него были без рукавиц и дрожали, глаза не по-доброму слезились.
– Захар! – громко окликнул капитан и поднял руку.
Захар как очнулся, поднялся. Его немного шатало. Собаки все лежали на снегу, а он стоял. Капитан спустился с крыльца, подошёл к Захару, взял его под локоть. Захар отдёрнулся. Капитан отступил. Захар осмотрелся по сторонам и сердито спросил:
