Капитан вздохнул, сказал вполголоса:
– Степанида будет гневаться. Она же говорила не пускать его.
– Бабы, они на это дело чуткие, – сказал Захар. – У нас в прошлом году был случай…
Но капитан махнул рукой, и Захар замолчал. Капитан опять начал ходить по горнице. Потом остановился и сказал:
– Если наши люди будут спрашивать, ты лишнего не говори. Говори: всё тихо, но велели стеречься. На всякий случай.
Захар понимающе кивнул. Капитан ему налил. Захар с удовольствием выпил.
– Ладно! – сердито сказал капитан. – Повинную голову меч не сечёт! – развернулся и вышел из съезжей.
Во дворе было ещё много народа. Люди стояли, ждали известий. Капитан остановился и громко сказал, обращаясь ко всем сразу:
– Сидячие коряки поднялись. И оленные тоже. Но Дмитрий Иванович их вот так всех держит! – и показал сжатый кулак.
– А чукчи что? – спросил из толпы.
– Чукчи пока молчат, – ответил капитан. – Но стеречься надо! Так что без особой нужды далеко от крепости не отходить. Посторонних в крепость не пускать.
И, чтобы больше ничего не спрашивали, капитан быстрым шагом пошёл через двор, через толпу, к своему дому. Там на крыльце стояла Степанида. Капитан вошёл в дом, Степанида вошла следом. Капитан прошёл к стене и сел на лавку, закинул ногу за ногу. Степанида остановилась посреди горницы и спросила:
– Что ещё он говорил?
– Чукчи, похоже, тоже поднялись, – ответил капитан, достал трубку и начал её раскуривать.
– И что ты теперь? – спросила Степанида.
– Вот докурю и поеду, – сказал капитан.
И больше ничего не говорил, курил, поглядывал в окно, по сторонам. А Степанида вызвала Матрёну, и они, шушукаясь, стали собирать его в дорогу. Потом они позвали Ситникова. Капитан сказал, что он едет в Устье, срочно, и что ему нужно четверых. Ситников назвал: Мешков, Меркулов… И запнулся. Синельников, прибавил капитан, и Пыжиков. Ситников откозырял и вышел. Капитан ещё подсыпал табаку и затянулся. И пока он это докурил, всё было уже сложено, все собраны, нарты стояли у крыльца. Капитан оделся, принял пояс с саблей, поцеловал в лоб Степаниду, развернулся и сошёл с крыльца. Михеев и Козлов растворили ворота – и они поехали, а кто и побежал за нартами.
Глава 12
Сначала они ехали по протоке, и там лёд был ещё довольно крепкий. Зато потом, когда они выехали на Колыму, там лёд уже дышал, поскрипывал, а местами уже даже отошёл от берега. Собаки стали подвывать и упираться, но у капитана рука была твёрдая, он быстро их усмирил, и собаки опять побежали. Так они ехали весь день, проехали вёрст пятьдесят, не меньше, и всё это вдоль своего, левого берега. А день был по-летнему жаркий, капитан то и дело сходил с нарт и шёл рядом, распахнувшись и сняв шапку. Лёд под ногами квасился и чавкал. Река стояла белая-белая и вся искрилась, а берег был чёрный, заросший. А тот, дальний берег, был едва виден в дымке. Вечер тянулся очень долго, потом начались такие же долгие ночные сумерки. Можно было ещё ехать, но капитан решил не изматывать людей и приказал сделать привал.
Они подъехали к берегу, вытащили нарты на твёрдую землю, распрягли собак и там их и оставили, а сами поднялись ещё немного и развели костёр. Благо, тайга была рядом, дров было сколько хочешь. Так же и там, где они собираются ставить маяк, сказал Синельников, брёвен тоже завались, их туда всё время сносит, так что у софроновских мужиков не работа а не бей лежачего – брёвен навалом. Приедем, а там всё уже готово, сказал Пыжиков. Ага, раскатал губу, сказал Мешков, тут ещё доехать надо, или ты не слышал, как под ногами лёд дышит? Ты в полынью никогда не проваливался?
– Ладно, ладно, – сказал капитан. – Нашли о чём речи заводить. Заводили бы о чём хорошем.
– А вот о и хорошем, ваше благородие, – тут же подхватил Синельников. – А вы что, ещё не знаете, из-за чего Софрон туда попёрся? Он же не дурак! А тут вдруг почему-то полез в такое время и в такое место.
Капитан насторожился, промолчал. Тогда Синельников продолжил сам:
– Да потому что этот ваш петербургский умник дал ему десять рублей серебряных. Новеньких! Аннушек!
– Га! – засмеялся Мешков. – А почему Аннушек? А разве не Бирон там отчеканен? Говорят, теперь уже Бирон!
– Но-но! – очень сердито одёрнул его капитан. – Вернёмся, могу и под стражу отдать!
Все промолчали. Только Мешков как будто пробурчал: «Если вернёмся!». Но капитан сделал вид, что не слышал. Зато потом, когда все полегли, он ещё долго не мог заснуть и всё лежал, прислушивался, как будто можно услышать то, что будет завтра – так ему вдруг подумалось. И тогда он перестал думать о деле, а стал думать только о Степаниде, как она вдруг понесёт, как у них начнётся настоящая семейная жизнь, когда у них будет своё дитя, а не то что Степанида ходит в аманатскую и там присматривает за Илэлэковым мальчонкой. Надо за своим присматривать, сердито думал капитан, надо своих растить, надо своему…
И так, с недодуманной мыслью, заснул. Во сне держал саблю в руке, не выпускал. А лёд скрипел всё громче, и где-то далеко, вверх по реке, шумело.
А утром, когда встали, то увидели, что лёд там-сям как будто выгнулся горбом, и вода немного поднялась. Капитан подумал, дело дрянь, но вслух, как всегда, ничего не сказал, а только велел скорее собираться. Потом быстро, как могли, поехали. Опять ехали весь день без остановки, к вечеру доехали до так называемой Крайней заимки, но подниматься к ней не стали, а расположились на берегу. Теперь берег был такой – сзади густой, тайга, а спереди лысый, тундра. Поэтому и заимка так называлась – Крайняя, потому что дальше жизни не было.
А им нужно было ехать ещё двое суток! Утром они опять поехали, держась своего берега, крутого, левого. А дальше, думал капитан, слева начнутся болота, и этот берег опустится, а справа, напротив, поднимется, и он таким высоким будет до самого моря. Вот там и надо было бы ставить маяк, и тогда, как адъюнкт и говорил, его будет за двадцать вёрст видно! А что такое острова Пять Пальцев? Их из-под воды почти что незаметно! И разве адъюнкта напугаешь, думал капитан, что нельзя ставить маяк на чукочьей стороне? Да он только из-за одной вредности велит его там поставить! А чтобы дело лучше спорилось, он даст Софрону ещё пять рублей, а мужикам отсыплет по полтине, вот и всё! Приедем, а маяк уже стоит! Только мы на этом берегу, на нашем, а он на том, на чукочьем, и ледоход идёт, и нам до него не достать! Вот о чём думал тогда капитан, и его трясло от злости. А солнце всё грело и грело, а лёд всё подтапливало и подтапливало, и он трещал, начинал расползаться, собаки визжали, капитан их нещадно стегал, они визжали ещё громче. Солдаты шли молча.
И вдруг Пыжиков закричал:
– Маяк! Маяк!
Все остановились, стали спрашивать, где это, а он продолжал показывать вперёд. Никто из солдат не стал с ним спорить. Ну ещё бы! Пыжиков же был первым стрелком в команде, говорили, он зоркий как чёрт… А вот капитан смотрел туда, куда показывал Пыжиков, и ничего не видел! Тогда Пыжиков ему сказал:
