Первым делом капитан пошёл к казарме и там построил всех, сказал, что завтра они выступают на Малый Анюй, а это Синельников, Костюков, Меркулов и Пыжиков, этим взять провизию на три недели и взять лодку, взять покрепче и не валкую, а он потом придёт, проверит – и ушёл. Пришёл к казакам. Хрипунов давал ему Ефимова, того, который составлял подушный список, и капитан его взял, и всех предложенных казаков тоже взял, только проверил ружья и кремни. Потом он пошёл к юкагирам, ходил туда-сюда по стойбищу, смотрел, расспрашивал, а сам незаметно пересчитывал, получилось сто шестнадцать воинов, и с ними Илэлэк с Панюйкой. Капитан подумал и велел дать им ещё пятнадцать копий. А потом ещё пятнадцать! Юкагиры были рады.
Потом капитан пошёл обратно в крепость, остановился посреди двора, стоял, смотрел на съезжую, после вошёл в неё, проверил казённый сундук и ясачную книгу. Потом зашёл в адъюнктову каморку, залез под подушку и достал оттуда два незапечатанных письма, одно надписанное, а второе нет. Надписанное, помнил он, это для нынешнего адъюнктова начальника, профессора Миллера. Капитан открыл это письмо. Там было много густо исписанных страниц, и всё это по-немецки, капитан не стал их долго рассматривать, а аккуратно засунул обратно, и взял второе письмо, малое, для господина Шумахера. В этом письме оказался всего один лист, на нём была нарисована та забавная косточка, мамонтовский третий шейный позвонок, за который сумасшедшие англичане сулили пятьсот рублей. Вспомнив об этом, капитан только головой покачал, сложил письмо и, вместе с первым, убрал обратно под подушку, распрямился, посмотрел в окно и вдруг подумал, что за интерес к этой косточке теперь адъюнкту могут срубить голову. Да и капитану, впрочем, тоже. Подумав так, капитан невольно поднял руку и ощупал шею, позвонки на ней, вздохнул и вышел из каморки и из съезжей.
А дальше, посреди двора, стоял Черепухин с кольчугой в руках. Это была капитанская кольчуга, капитан её сразу узнал. Кольчуга была длинная, широкая, с зерцалом. Прямо как у Ермака, подумалось. И ещё невольно вспомнилось, что давно он её не надевал, времена же были спокойные, тут и зажиреть было недолго.
– Хороша! – сказал капитан, подходя к Черепухину. – Пойдём, прикинем.
Они вошли в дом. Там возле стола стояла Степанида, и там же у печи толклась Матрёна. Капитан снял шубу, шапку, надел кольчугу и дал Черепухину саблю. Степанида хотела было что-то сказать, но капитан сердито зыркнул на неё, и Степанида промолчала. Капитан встал боком, прикрылся рукой. Черепухин начал бить. Капитан довольно ловко укрывался, и сабля каждый раз отскакивала от кольчуги. Капитан вошёл в азарт и приказал, чтобы Матрёна принесла копьё, железное. Но тут Степанида уже не стала молчать, а сказала, что это дурная примета – пораниться перед походом, а то люди будут говорить, что он нарочно поранился, чтобы не ехать. Капитан сказал, что это суеверие. Но и настаивать не стал, а так и остался в кольчуге, накинул поверх неё шубу и опять вышел во двор.
По двору ходили хрипуновские казаки, одни из них ещё только шли к лабазам, а другие оттуда уже возвращались, несли мешки кто с провизией, а кто с ружейным зельем. И Хрипунов был тут же, и покрикивал. То есть во дворе был порядок. Капитан пошёл к протоке, к пристани.
По пристани важно похаживал Игнат Борисович Кисель, новый артельный староста. Короб дупель-шлюпки был уже поставлен на рога, его смолили, и от этого густо воняло сосной. То есть и тут народ справно работал. Народу, кстати, опять было не так уж и много, не больше десятка, зато никто без дела не сидел. Капитан спросил у Киселя, может, чего-то не хватает, на что тот ответил, что кое-чего ещё, конечно, хотелось бы, не хватает, но на работе этого нельзя – и засмеялся. Капитан покивал, пошёл дальше.
А дальше был питейный дом. Капитан послал туда людей сказать, чтобы Илларионыч срочно закрывался.
А ещё дальше были юкагиры и их стойбище. Там было тихо, все спали, и все костры были уже погасшие. Не спал один только Панюйко, их шаман, и также горел его костёр, разложенный возле илэлэкова чума. Панюйко держал руки над огнём и что-то приговаривал. Капитан остановился рядом с ним и не садился, а смотрел, что будет дальше. А дальше Панюйко наклонился к костру и начал голыми руками выхватывать из него горящие уголья и подбрасывать их, и ловить, и вновь подбрасывать. А потом забросал их обратно в костёр, зажмурил глаза и застыл. Потом, всё так же сидя неподвижно, он начал негромко напевать какую-то мелодию без слов, и пел её довольно долго. Потом вдруг замолчал, открыл глаза и посмотрел на капитана. Капитан спросил, о чём он пел.
– Я пел для того, – сказал шаман, – чтобы узнать, когда нам лучше выходить. Духи говорят, что ещё рано.
– А когда будет не рано? – спросил капитан.
– Зачем ты меня об этом спрашиваешь? – ответил шаман. – Ты же всё равно выступишь тогда, когда посчитаешь это нужным. А я потом смогу только сказать, когда ты выступил – рано, поздно или вовремя.
Капитан помолчал и сказал:
– Это верно. Тогда скажи своим людям, и Илэлэку тоже скажи, что мы выступаем рано утром, когда пропоёт труба. Ты помнишь трубу?
Шаман утвердительно кивнул, что помнит. Капитан пошёл обратно.
На посаде было шумно так, как всегда бывает перед походом. А вот возле питейни, наоборот, стало тихо. Капитан самодовольно усмехнулся.
И во дворе было тихо, и возле казармы. Там только туда-сюда похаживал Костюков и отрывисто подудывал в трубу. Упражняется, подумал капитан, это похвально! И поднялся по крыльцу.
Степанида, во французском палантине и в немецком платье, в изящной накидке из чёрной лисы, с вот такущими изумрудными серьгами, с нарумяненными щеками, конечно, сидела за столом и вертела в руке чашку. А рядом стояла ещё одна чашка, и от них обеих, и, может, даже и от Степаниды, пахло чаем с ромом. Капитан остановился и снял шапку. Степанида быстро-быстро заморгала. Капитан сразу опомнился, быстро подошёл к столу, поднял Степаниду и поцеловал. Степанида заплакала – тихо. Капитан начал её утешать, говорить какие-то слова, а Степанида только ещё больше плакала.
– Чего ты плачешь? – спросил капитан. – Ведь хорошо же всё.
– Какое хорошо, – сквозь слёзы ответила Степанида. – Тебя же там могут убить!
– А! Ерунда! – воскликнул капитан. – Меня и здесь могут убить. Здесь даже ещё быстрей. Не плачь!
А она только ещё сильней заплакала и стала повторять:
– И здесь! И здесь! – и начала хвататься за него, и прижимать его к себе. А он был в кольчуге! Они стали вдвоём её снимать. Чуть сняли. Вот…
А потом, уже ночью, хотя всё равно было светло, в этих чёртовых местах летом всегда светло… капитан, глядя в окно, вдруг вспомнил, что Степанида часто у него спрашивает, почему он никогда не пишет домой писем.
– И также и они тебе тоже никогда не пишут, – прибавляла Степанида. – Почему?
– А о чём им писать? – отвечал капитан. – У них всё хорошо, вот и не пишут. Не приведи, Господь, чтоб написали!
Степанида хмурилась и замолкала. Чуяла, наверное, что здесь что-то не так! Ну да и ладно. Так оно, может, даже лучше, вдруг подумалось. Если его убьют, ей будет пенсия, она уедет обратно в свой Якутск, повдовствует, а там, глядишь, ещё раз выйдет замуж – и родит. А что! Иногда и так бывает. Детки у них так и пойдут один за другим, погодки, все мальчишки. Радостно, конечно, за Степаниду, но всё равно хорошо, что он этого не увидит, хорошо, что его чукчи зарежут, хорошо…
