Глава 31
Утром посошные подогнали лодки к берегу, ни одна из лодок не текла. Дмитрий Иванович дал десять солдат с десятником, дал на три недели провианта и пороха и пуль по фунту каждому. Капитан отчалил. День был так себе, с мелким дождём. И ещё: капитан шёл в первой лодке, адъюнкт во второй, так что поговорить им удалось только вечером на привале, перед самым сном.
Да и разговор был не из самых лучших. Хотя вначале ничего беды не предвещало. Они поели, выпили по маленькой, но всё это почти что молча, а потом адъюнкт вдруг сказал, обращаясь к капитану:
– Я знаю, тебя зовут Василий. А почему тебя ещё называют капитаном?
– Потому что я и есть Василий по имени, а капитан по своей силе, – сказал капитан. – Как Атч-ытагын был по имени Атч-ытагыном, а по силе тойон.
– А кто важнее – ты или тойон? – спросил адъюнкт.
– Я важнее, – сказал капитан. – Потому что у меня стойбище в десять раз больше, чем у тойона. И у меня больше воинов, у всех есть огненные громы.
– Ружья, – сказал, улыбаясь, адъюнкт.
И повернулся, и спросил у Ефимова, как его зовут. Ефимов сказал, что Герасим, воин капитана. А Шалауров, в свою очередь сказал, что он воин по имени Никита. Адъюнкт задумался, потом спросил, куда они едут. Они сказали, что в Нижнеколымскую крепость, так, они объяснили, называется капитаново стойбище.
– И там вы всех, кого туда привозите, убиваете? – спросил адъюнкт.
– Что ты такое говоришь?! – недовольно сказал капитан. – Где ты слыхал такое?
Но адъюнкт вместо ответа продолжил:
– Да, убиваете. Но называете это великой жертвой, которую вы приносите своим предкам. Вашим предкам это очень нравится. Так мне сказал Атч-ытагын. И ещё он говорил, что мы с ним братья и что вас надо убивать, как бешеных собак, потому что вы и есть бешеные собаки, а мы люди.
И он вдруг резко вскочил, и замахнулся горным молотком!
Но не успел ударить! Капитан оттолкнул его руку, а после навалился на него и стал вырывать у него молоток. На помощь ему кинулись Ефимов с Шалауровым. Втроём они быстро отобрали у него молоток, а самого его крепко прижали к земле. Адъюнкт тяжело дышал, пытался вырваться, но ничего у него не получалось. Тогда он опять стал говорить очень недобрым голосом:
– Вы собаки и дети собак, а мы люди. Мы храбрые и сильные, а вы лживые и подлые. Мы красивые, а вы уроды.
– Уроды? – удивился Шалауров. – Но тогда и ты тоже урод. Ты ведь такой же как и мы! Смотри!
И он полез за пазуху, достал оттуда зеркальце и ткнул его почти в самые глаза адъюнкту. Тот зажмурился. К ним подходили от других костров. Адъюнкт чуть приоткрыл глаза и затаился. Капитан, осмотревшись, сказал:
– Вот, братцы, посмотрите на него! Я его кормил, поил. А он сейчас чуть не убил меня вот этим! – и он показал на горный молоток. Все зашумели.
Адъюнкт лежал, злобно посверкивал глазами. А капитан уже спокойнее продолжил:
– Но я на него зла не держу. Он же раньше совсем ничего не помнил, был как бревно. А теперь он идёт на поправку, стал как собака. А скоро совсем поправится, станет человеком, начнёт соображать как все, опять станет адъюнктом, повезём его показывать в Санкт-Петербург, царице…
– Царица, это кто? – спросил адъюнкт.
– Это наша верховная владычица, – сказал капитан. – Она живёт в самом большом стойбище, оно в сто раз больше вашего. И ты раньше жил в том стойбище, там у тебя была своя яранга, ты был знаменитым шаманом, умел читать говорящие бумаги, у тебя было двадцать мешков серебра, а потом ты приехал сюда, хотел раскопать могилу великого зверя, но тут злые люди напали на тебя, связали и отвезли к себе, чтобы принести тебя в жертву.
И тут капитан замолчал.
– А дальше было что? – спросил адъюнкт.
– Ты должен сам это вспомнить, – сказал капитан. – Тогда ты опять вернёшься в то самое большое стойбище и опять будешь жить там, будешь читать говорящие бумаги, а ещё у тебе будет…
И тут капитан вновь замолчал.
– Что у меня будет? – спросил адъюнкт с нетерпением.
– Я же сказал, ты сам должен это вспомнить! – сказал капитан. – А пока отпустите его!
Шалауров и Ефимов перестали удерживать адъюнкта, и тот поднялся и сел. Потом он потянулся к горному молотку и посмотрел на капитана.
– Вспоминай, вспоминай! – сказал капитан. – Тебе есть чего вспомнить!
Адъюнкт взял молоток и отвернулся. Ну и чёрт с тобой, подумал капитан, убьёшь – пойдёшь под суд, потянулся и лёг поудобнее, и стал глубоко дышать, как будто уже спит. Но сам он не спал конечно же. Откуда бы там взялся сон?! Много у него было тогда мыслей, вот он лежал и раздумывал – долго, пока и в самом деле не заснул.
Утром они двинулись дальше. Опять капитан плыл на передней лодке, адъюнкт на второй. И опять они весь день и сами между собой ни о чём не разговаривали, и никого на реке не встречали и по берегам не видели. Грести по течению было легко, погода стояла ясная, все не забывали, что плывут домой, вот и было у всех на душе весело. Один только адъюнкт был очень зол на вид, сидел, насупившись, и по сторонам не смотрел. Но зато вечером, когда они причалили к берегу и начали готовиться к ночлегу, адъюнкт, никому ничего не объясняя, взял горный молоток, вышел из лагеря, поднялся на ближайший пригорок и стал похаживать туда-сюда, рассматривать валявшиеся там камни, отбивать от них куски, ещё раз, уже внимательнее, рассматривать их и складывать в мешочек у пояса. А, вот оно что, подумал капитан, опять у него полевая практика, отчёт господину Миллеру, но ничего адъюнкту не сказал. Также и далее, за ужином, капитан больше помалкивал. Зато Шалауров с жаром рассказывал про то, как он ездил в Архангельск по делам, какой это весёлый город, и так далее. Адъюнкт помалкивал и только иногда посверкивал глазами.
Потом капитан назначил караул, а всем остальным скомандовал отбой, они полегли и заснули. Один только капитан не спал, ворочался и думал, что, может, лучше было бы отнять у адъюнкта горный молоток, а то, думал, мало ли что тому вдруг сбрендит, ткнёт молотком по затылку – и не грусти, Степанида!
Но ничего такого не случилось, и не только в ту ночь, а, можно сразу сказать, и во все последующие тоже. И даже более того, было хорошо заметно, как адъюнкт с каждым днём вёл себя всё спокойнее, уже не так кривился, и даже лицо его становилось всё чище и чище, то есть зарастали на щеках те дыры, из которых раньше торчали клыки, и даже рисунок колдовской татуировки, которой был испещрён весь его лоб, теперь с каждым днём становился всё бледнее. Шалауров, отмечая это, улыбался и говорил (конечно, так, чтобы адъюнкт не слышал), что это дело понятное, они же всё дальше удаляются от тех бесовских мест, вот поэтому остроголовый старик уже не может так их донимать, как донимал раньше, теперь его сила с каждым днём слабеет, а скоро и совсем пропадёт, и вот тогда господин Осокин опять станет тем же самым господином Осокиным, к которому мы привыкли.
