– Так-то лучше!
Азрея исчезла во вспышке белоснежного пламени. Не оставляя ни единого следа, ни вызывая ни малейшей ряби на поверхности Реки Мира, она перенеслась к Хаджару и выстрелила мечом в свистящем, огненном выпаде.
Тот выставил свой меч перед собой.
Пальцы разжались.
Синий Клинок, разрезав воздух, вонзился в землю.
Белый клинок Азреи, не успевшей изменить траекторию, впился в сталь доспехов. Пламя обуяло их, но даже зов уровня Божественного артефакта не смог сдержать хищной стали.
И, пусть и лишенный энергии, мистерий и воли, меч вонзился в плоть Хаджара. Он пробил её насквозь и показался с другой стороны.
– Нет! – Аркемейя бросилась к раненному, но её отбросила в сторону волна пламени.
Волна пламени, разошедшейся от взревевшей раненным тигром Азреи.
Она держала его на своих коленях и нежно убирала волосы со лба.
– Почему… почему ты выпустил меч? Зачем? Почему… зачем…
Хаджар улыбнулся. Он потянулся ладонью к прекрасному лицу тигрицы. Её большие, зеленые глаза.
– Я помню, как держал тебя котенком на руках… – прошептал он. – ты помещалась у меня на ладони… маленькая, теплая, такая беззащитная.
По щекам Азреи текли слезы.
– Нет, – взмолилась она. – прошу… не говори этого…
– Я дал слово твоей матери, что всегда буду с тобой… и я всегда буду… буду рядом…
– Замолчи…
– Так же как и любой другой…
– Я люблю тебя, Хаджар, – слезы текли по щекам Азреи. Горячие, будто огонь, и белоснежные, как первый снег. – я хочу идти по одному пути с тобой. Сражаться вместе с тобой. Всегда быть рядом.
Хаджар все так же улыбался.
Чисто и светло.
Улыбкой полной любви.
– И я тебя люблю, моя маленькая охотница.
– Нет… замолчи…
Отеческой любви.
– Как отец, любит свою дочь, – он смахнул большим пальцем слезу с её щеки. – и так же, как и любой другой отец… для своей дочери – я всегда буду… рядом с тобой… В твоем сердце… В наших общих воспоминаниях… Но пришло время… найти тебе свой собственный… путь.
Слезы падали на окровавленную грудь Хаджару. Они жалили его горящим огнем.
Разве мог он направить меч на свою дочь? Разве он мог себе позволить даже мысли, что причинит ей боль. Что Синий Клинок будет обращен против родного ему человека?
Не для этого Хаджар искал свой стиль. Свой путь.
Азрея бережно уложила его на траву и, наклонившись, поцеловала в лоб. После этого она поднялась и встретилась взглядом с Аркемейей.
Это длилось недолго, а мгновением позже огромный белый тигр исчез в сияние белой молнии, унесшей его куда-то за горизонт.
Хаджар почувствовал боль. Боль куда более страшную, чем от меча, пронзившего его тело.
Боль от пустоты.
Аркемейя подошла к нему и, опустившись, рядом на траву, закрыла широким платком кровоточащую рану.
– У тебя вредная привычка, варвар – пытаться помереть у меня на руках.
Хаджар засмеялся, а потом скривился от боли.
– В этот раз не помру.
– Да? С чего такая уверенность?
Их глаза встретились.
– Я должен… сыграть тебе… свою песню, -ответил он. – ты и так… слишком долго… ждала.
Она улыбнулась. Тепло и радушно. Так, что от этой улыбки повеяло домом.
– Тебе лучше постараться, чтобы она не была такой же жалкой, как и ты сейчас.
Она взяла его за руку и крепко сжала. Так крепко, будто чтобы не случилось, чтобы не стряслось, кем бы не стал Хаджар, каким бы монстром его не считал весь мир, она не отпустит его руки.
– Я постараюсь, – ответил он.
И боль стихла.
Не та, что от меча.
А от пустоты.
Ведь нет пустоты – нет и боли от неё.
Глава 1177
Третий день охоты для Пермовки, юной дочери гончара из деревни Клануд, проходил в обычных утренних заботах. Вытянув короткую палочку и получив жребий кашевара, она, в данный момент, обламывала ветки и складывала их в полу-шалаш около длинной поперечины, чтобы сделать самоподдерживающий костер, который сможет гореть вплоть до самого вечера.
Охотники уже ушли на промысел, в том числе и сестра Пермовки — Светлица, в лагере осталась только она, да старый Ругах. Он выстругивал из веток новые стрелы. Аккуратно щелкал по ним широким, листовидным лезвием ножа срезая лишнее.
После того, как древко было готово, он доставал из поясной, кожаной сумки зазубренный наконечник и, крепко приколотив его плоской дощечкой (чтобы острие не затупилось) к древку, привязывал войлочной веревкой.
Оперение Ругах делал исключительно из перьев птенца Гром-птицы. Смоченные в отваре из Спокойной Травы и Тихой Ягоды, они теряли свои огненные свойства, но при этом оставались такими же бесшумными, как в крыле самой Гром-птицы, приходящей неслышно и невидимо во время гроз и бурь.
– Дядь Ругах, – окликнула Пермовка, сооружая второй костер — кашеварный. Простой треугольник и две рогатинки с вертелом между ними. – а научи меня стрелы делать.
Старик поднял взгляд порой пустых, но обычно – туманных карих глаз и смерив девочку, еще не встретившую свой весенний расцвет, оценивающим взглядом, покачал головой.
— Но почему?
— Потому что не положено дочери гончара стрелами заниматься. Ты, вон, лучше горшки делай, да плошки.
Пермовка нахмурилась. Если честно, она никогда не хотела заниматься тем, чем её отец, а до этого – мать её отца, её прадед и прапрабабка.
В роде Пермовки существовала странная кровная традиция, что у отца рождалась дочь, у дочери — сын, у сына — дочь и так далее. И каждый из поколения в поколение занимался исключительно одним – гончарным искусством. Делая посуду, чтобы затем продавать на базаре в деревне.
Пермовка стояла на нем с самого малолетства, зазывая народ купить новые горшки, плошки, тарелки, кувшины и прочую утварь.
— А если не хочу? – не унималась Пермовка.
Она достала огниво, щелкнула кремнием по плашке и с первой же искры зажгла бересту, которой и подпалила мох, а затем и сам кашеварный костерок.
Разложив его так, чтобы пламя равномерно прогревало котелок с каждой стороны, она начала бросать внутрь коренья, ягоды и небольшие куски вареного мяса.
Ругах, глядя на это, снова кивнул.
— Быстро учишься, — произнес старик.
В начале охоты, в состав которой Пермовка просилась еще с осени, она не то, что кашу приготовить не могла, а даже костра нормального сложить.
