* * *
Первые молния и гром, однако, не открыли шлюзы дождя. Прошла чуть ли не минута, прежде чем сверкнула вторая молния, ярче первой, громыхнуло так, что заложило уши, и вот тут створки шлюзов начали расходиться.
Первые капли, большие, как виноградины, упали на полосу асфальта, протянувшуюся вдоль стояночных мест, ударились об него с такой силой, что брызги взлетели на добрый фут.
Лайлани уже не могла развивать самую большую скорость. Нога киборга, наверное, годилась для того, чтобы дать кому-то под зад, но устала гораздо раньше, чем девочка рассчитывала, возможно, потому, что последние дни она просидела в доме на колесах. Лайлани сбилась с ритма, необходимого для плавного движения бедра, и никак не могла его восстановить.
Прелюдия к симфонии дождя длилась лишь мгновения, после чего на кемпинг обрушилась Ниагара, так что от всего оркестра остались одни барабаны. Лило так сильно, что не спасали даже мгновенно набухшие водой кроны сосен, кое-где нависающие над асфальтом.
Лайлани пыталась прикрыть дневник своим телом, но ветер окатывал ее ведрами дождя, и она видела, как темнеет, напитываясь водой, картонная обложка. Сама она уже промокла до нитки, словно плавала в одежде, и, как бы сильно ни прижимала дневник к груди, не могла спасти его от воды.
Положив руку на плечо девочки и наклонившись к ней, чтобы перекрыть шум дождя и грома, который гремел не переставая, Полли прокричала:
– Уже недалеко! Тот «Флитвуд», тридцать ярдов!
Лайлани сунула дневник в руки Полли.
– Возьмите! Бегите вперед! Я догоню!
Полли настаивала на том, чтобы они держались рядом, но Лайлани знала, что в этом случае она не сможет идти так же быстро, как Полли, потому что судороги в больной ноге становились все более болезненными, и она не могла войти в нужный ритм, как ни старалась. А грязевые потоки на асфальте мешали удерживать равновесие. И сколь бы яростно Лайлани ни настаивала на том, что она – опасный юный мутант, в такой ситуации она превращалась в маленькую девочку-калеку, как бы сильно ей это ни претило. Она сунула дневник в руки Полли, в ужасе от того, что дождь намочит страницы, размоет пасту, не позволит перечесть написанные ею строки, не просто строки, а годы страданий, спрессованные между двумя картонными обложками, не просто рассказы о Синсемилле и докторе Думе, но воспоминания о Лукипеле, в столь подробных деталях, что без дневника она не смогла бы их восстановить. Эти страницы хранили наблюдения и идеи, которые помогли бы ей стать писательницей, вообще стать кем-то, составляли стержень ее бесформенной жизни, придавали ей цель и значимость, и Лайлани казалось, что, потеряй она эти четыреста плотно исписанных страниц, позволь им превратиться в бессмысленные разводы и пятна, ее жизнь станет столь же бессмысленной. На одном уровне сознания она знала, что эти страхи беспочвенны, но действиями ее руководил другой уровень, поэтому она сунула дневник Полли с криком: «Возьмите его, сберегите сухим, это моя жизнь, это моя ЖИЗНЬ!» Возможно, слова эти показались Полли безумными, такими, собственно, они и были, но, должно быть, она увидела что-то в глазах и выражении лица Лайлани, нечто такое, что испугало ее, потрясло, тронуло до глубины души, и примерно в двадцати пяти ярдах от «Флитвуда» она взяла дневник и попыталась убрать его в сумку, а когда не вышло, понеслась с ним к «Флитвуду». С неба изливался океан, ветер завывал, как баньши. Ноги Лайлани скользили и расползались, ее бросало из стороны в сторону, она с трудом удерживала равновесие, но упорно продвигалась к «Флитвуду», полагаясь не столько на ноги, как на позитивное мышление. Полли пробежала десять ярдов, сбросила ход, оглянулась, все еще в пятнадцати ярдах от «Флитвуда», уже не роскошная красавица, а серая тень амазонки, размытая пеленой дождя. Лайлани махнула ей рукой, мол, скорее, под крышу, и Полли побежала дальше. Полли оставалось до цели меньше десяти ярдов, Лайлани – меньше двадцати, женщина каждый ярд покрывала прыжком газели, девочке он давался с огромным трудом, и Лайлани задалась вопросом: а почему она не воздействовала позитивным мышлением на больную ногу, вместо того чтобы пытаться с его помощью отрастить грудь?
* * *
Лежа на полу, Микки наполовину убедила себя, что может видеть, как вонь зеленовато-желтым туманом колышется над половицами.
Поиски зажигалки ни к чему не привели. Потратив на них чуть меньше минуты, следующую она потратила на осмотр стен и поняла, что использование открытого огня чревато более опасными последствиями, чем ожог. Одно неловкое движение – а можно ли ожидать чего-то другого от человека, связанного по рукам и ногам? – могло привести к пожару, потому что находилась она в пороховом погребе.
Когда второй удар грома сотряс дом и день, а по крыше забарабанили капли дождя, она оглядывала стены в поисках чего-то такого, что могло помочь ей освободиться от пут. Только банки из-под кофе вселяли хоть какую-то надежду.
«Максвэлл хаус». Четыре ряда больших, по четыре фунта, банок, в каждом ряду по шесть банок, втиснутых между колоннами газет. Каждую закрывала пластиковая крышка.
Если кто и держал в доме запечатанные двадцать четыре банки кофе «Максвэлл хаус», то только в кладовой. А пустые банки из-под кофе люди использовали, чтобы хранить в них всякую мелочовку. Тилроу, который, похоже, за всю жизнь ничего не выкидывал и заполнил свой дом коллекцией, достойной страниц учебника по психиатрии, конечно же, не мог поставить эти банки в стену пустыми.
Микки оставила позади кресло, миновала телевизор, с немалыми усилиями поднялась на колени и схватилась за одну из банок самого верхнего ряда. Сразу не решилась вытащить ее, опасаясь, что рухнет вся стена и погребет ее под грудой мусора.
Но, еще раз оглядев стену, убедилась, что стоит она крепко, и взялась за банку, понимая, что выбора нет. Поначалу казалось, что банку вытащить невозможно, что она зажата намертво, совсем как залитый цементным раствором камень в крепостной стене. Потом банка чуть сдвинулась относительно лежащей сверху пачки газет и нижнего слоя банок. Сдвинулась, заскользила и выскочила из стены.
Все еще на коленях, зажав банку бедрами, Микки боролась с упрямой крышкой. За долгие годы пластик словно сплавился с алюминием. Но Микки не сдавалась, и наконец крышка отлетела в сторону.
Более сотни светлых маленьких полумесяцев самых разных оттенков, от белого до грязно-желтого, высыпались из банки на пол, ей на колени, прежде чем Микки выровняла ее. Тысячи полумесяцев заполняли банку, и Микки несколько секунд в недоумении смотрела на ее содержимое. Она, конечно, поняла, что перед ней, но никак не могла осознать, что страсть к накопительству могла до такой степени овладеть человеком. В банке лежали ногти, состриженные с пальцев рук и ног за многие, многие годы.
Не с двух рук. Некоторые ногти были поменьше, другие покрывал яркий лак. Должно быть, эта страсть к накопительству родилась раньше Леонарда Тилроу, и он лишь поддерживал семейные традиции, заведенные людьми, которые жили здесь до него.
Микки отставила банку в сторону, вытащила другую. Слишком легкая. Вряд ли в ней могло быть что-то полезное. Но она открыла банку.
