Кертис «не совсем в порядке», как охарактеризовал его Берт Хупер, и Желтый Бок совсем не желтый и не кобель, но из них получится отличная команда.
Вновь наполнив ботинок, он ставит контейнер с соком на пол, садится на кровать и наблюдает, как собака пьет.
– Я буду заботиться о тебе, – обещает он.
Он доволен тем, что может действовать, несмотря на страх. Его радует, что ему удается удержать ситуацию под контролем.
И хотя они едут с парой Ганнибалов Лектеров и спасаются бегством от безжалостных убийц, и хотя их ищут ФБР и другие правоохранительные ведомства с более зловещими аббревиатурами и менее честными намерениями, Кертис с оптимизмом оценивает свои шансы на спасение. Собака, радостно лакающая сок, вызывает у него улыбку. Он выбирает этот момент, чтобы поблагодарить Бога за то, что Он сохраняет ему жизнь, и благодарит маму за преподанный курс выживания, без которого, наверное, и сам Господь не сумел бы уберечь его от смерти.
Издалека доносится сирена. Возможно, сигнал подает пожарный автомобиль, «Скорая помощь», патрульная машина, а то и клоунская колымага. Нет, конечно, последний вариант – фантазия. Колымаги с клоунами разъезжают только по арене цирка. Он более чем уверен, что это сирена патрульной машины.
Желтый Бок отрывается от ботинка, с морды капает апельсиновый сок.
Сирена набирает силу, патрульная машина быстро настигает «Уиндчейзер».
Глава 21
С широко раскрытыми челюстями, с выставленными напоказ, загнутыми назад зубами, с подрагивающим раздвоенным на конце языком, змея, чуть извиваясь, словно угорь в воде, летела по воздуху, только быстрее любого угря – ракета, нацеленная в лицо Лайлани.
И хотя она попыталась увернуться, змея, должно быть, что-то не рассчитала, потому что одной лишь скорости реакции девочки не хватило бы, чтобы разминуться с зубами змеи. Наверное, ей только показалось, что она слышала раздраженное шипение, когда змея проскочила мимо ее левого уха, но в том, что гладкие сухие чешуйки коснулись ее левой щеки, сомнений не было. От этой ласки по спине Лайлани пробежал холодок, кожа пошла такими большими мурашками, что она почти поверила, будто эта мерзкая змея скользнула под футболку и теперь обвивает ей поясницу.
Девочка умела блокировать механический сустав ортопедического аппарата, чтобы развернуться на «стальной» ноге. Слышала она шипение или нет, она развернулась вовремя, чтобы увидеть, как «сокровище из Эдема», описав широкую дугу, приземлилось на пол, яркая часть чешуи поблескивала в красном свете, словно блестки на платье.
Змея не поражала размерами, длина ее не превышала трех футов, а толщина – указательный палец взрослого мужчины, но, шмякнувшись об пол и сердито свернувшись в кольца, выглядела она пострашнее массивного питона или гремучей змеи. На секунду застыв, змея вдруг развернулась и быстро поползла по вытертому ковру, словно ее настигала прорвавшая дамбу вода. Забралась на подоконник, снова свернулась и подняла головку, оценивая ситуацию, вновь готовая к атаке.
Полностью доверяя только своей здоровой ноге, подтаскивая левую, забыв о давшейся такими усилиями грациозности походки, Лайлани в панике отступала к коридору. Хотя при каждом шаге ее качало, ей все-таки удалось удержаться на ногах, а добравшись до двери, она ухватилась за ручку, чтобы обрести опору.
Бегом от змеи! Укрыться от нее в своей комнате! Забаррикадироваться там, чтобы мать не смогла войти!
Синсемиллу происшествие немало позабавило. Слова слетали с ее губ вперемежку со смехом.
– Она не ядовитая, трусишка! Это домашняя змея. Видела бы ты свое лицо!
Сердце Лайлани выскакивало из груди, воздух с трудом проникал в сжавшиеся легкие, с шумом вырывался из них.
На пороге, держась за ручку, она оглянулась, чтобы посмотреть, не преследует ли ее змея. Последняя, свернувшись, лежала на подоконнике.
А мать, на коленях, подпрыгивала на кровати, словно школьница, заставляя жалобно скрипеть пружины матраца, смеясь, со сверкающими глазами, очень довольная тем, что ее шутка удалась.
– Ну чего ты так перепугалась? Это же маленькая домашняя змейка, не монстр!
Отсюда вывод: если она убежит в свою комнату и забаррикадируется там, нависшая над ней опасность никуда не денется, потому что рано или поздно ей придется выйти из комнаты. Чтобы поесть. В туалет. Им жить здесь еще несколько дней, и если эта тварь останется на свободе, то сможет подкараулить ее где угодно, а когда она выйдет из комнаты в поисках еды или чтобы облегчиться, гадина может даже заползти в ее комнату, благо под дверью дюймовая щель, и будет поджидать под кроватью, в кровати! У нее не будет ни убежища, ни покоя. Весь дом будет принадлежать змее, ничего не будет принадлежать Лайлани, ни одного квадратного дюйма. Обычно у нее был уголок, пусть маленький, но свой. Да, Синсемилла, если у нее возникало такое желание, врывалась туда без предупреждения, но девочка могла хотя бы представить себе, что этот уголок – ее. Со змеей она лишалась и этого. Ей придется жить, как под дамокловым мечом, каждую секунду ожидая внезапного нападения, даже когда Синсемилла будет спать, потому что змей отличает бессонница.
Прыгая на кровати, похихикивая, Синсемилла вновь обсасывала недавние события:
– Змея взлетела, как птица! Стартовала с кровати, как самолет! Лайлани испугалась! Отскочила! Заковыляла к двери, как два пьяных кенгуру в мешках!
Вместо того чтобы ретироваться в коридор, Лайлани отпустила дверную ручку и вернулась в спальню. Страх мешал вошедшей в привычку координации движений. Страх и злость. Обида сотрясала ее, словно толчки землетрясения, разрушившего Сан-Франциско в 1906 году, выдергивая пол из-под здоровой ноги, качая девочку из стороны в сторону.
– Красивенькая, маленькая скользкая тинги не убьет тебя, Лайлани. Маленькая тинги хочет того же, что и мы все. Маленькая тинги хочет любви, – слово «любви» Синсемилла произнесла нараспев, растянув в добрые двенадцать звуков, и радостно рассмеялась.
Ядовитая или нет, змея пыталась вцепиться в лицо Лайлани, ее лицо, лучшее из того, что у нее было, возможно, лучшее из того, что могло быть, потому что, по правде говоря, у нее, скорее всего, не появится роскошная грудь, что бы она ни говорила Микки. Когда она сидела в ресторане или где-то еще, спрятав под стол и ногу в ортопедическом аппарате, и деформированную руку, люди смотрели на ее лицо и часто улыбались, воспринимали ее, как любого другого ребенка, без печали в глазах, без жалости, поскольку лицо никоим образом не указывало на то, что она – калека. Змея пыталась вцепиться ей в лицо, если бы вцепилась, не имело никакого значения, ядовитая она или нет, потому что, вонзив зубы в щеку или нос, она круто изменила бы ее жизнь. Люди больше бы не думали, даже не видя ортопедического аппарата и сросшихся пальцев, что она очень мила, а сразу начинали бы ее жалеть: «Какая же грустная эта маленькая девочка-калека, с маленькой вывернутой ножкой, с маленькой скрюченной ручкой, со шрамами от змеиных зубов на щеке, с откушенным змеей кончиком носа».
