Раскол происходил не только между самодержцем и Обществом, но и внутри самой императорской фамилии. Неверие в способности царя, раздражение на его ошибки, ненависть к неумной, во всё вмешивающейся царице привели к тому, что в самом высшем эшелоне стали возникать проекты дворцового переворота с заменой Николая на какого-нибудь другого Романова.
Кандидатов было два: брат Михаил и дядя Николай Николаевич, разжалованный в командующие второстепенного Кавказского фронта, но по-прежнему популярный среди офицерства.
Жандармский генерал А. Спиридович, по роду службы хорошо осведомленный о подобных настроениях, рассказывает, что зимой один из руководителей «Земгора» тифлисский городской голова Хатисов обратился к Николаю Николаевичу с прямым предложением.
«Хатисов доложил, что императрицу Александру Федоровну решено или заключить в монастырь, или выслать за границу. Предполагалось, что государь даст отречение и за себя, и за наследника. Хатисов просил великого князя ответить, как он относится к этому проекту и можно ли рассчитывать на его содействие, так как он должен сообщить ответ князю Львову [председателю «Земгора»]. Великий князь выслушал доклад и предложение спокойно». Согласия не дал, но занял выжидательную позицию.
Кандидаты на престол: Михаил Александрович и Николай Николаевич
Однако много опасней великокняжеских комплотов был прямой публичный конфликт между Властью и Обществом. Это давнее противостояние, то обострявшееся, то затухавшее, вошло в свою финальную стадию еще в предыдущем году, когда военные неудачи нанесли огромный удар по авторитету самодержавия. Возникла та же ситуация, что в 1905 году, а перед тем в 1855 году. Множество людей задалось естественным вопросом: зачем авторитарный режим забрал себе столько власти, если не умеет с нею справиться? И что это за военная империя, которая так плохо воюет?
Как уже говорилось, с одной стороны, Общество активно включилось в работу по спасению страны, с другой – потребовало участия в управлении. Император на время притушил дискуссию, заставив Думу прервать заседания.
У царя были колебания, не закрыть ли эту оппозиционную говорильню до конца войны (как сделал, например, австрийский император). Ближайший помощник генерал Алексеев убеждал ввести диктатуру, которая объединила бы военную власть с гражданской. Существовало и до сих пор существует мнение, что, если б это было сделано, государство устояло бы. Вряд ли. Взрыв все равно произошел бы, только, вероятно, без промежуточного, «февральского» периода либерального правления. После поражений на фронте, развала в тылу и огромных бесполезных жертв монархия не имела поддержки ни в одном слое общества. В критический момент даже гвардия не станет защищать предержащую власть. С. Завадский, в ту пору прокурор Петроградской судебной палаты, пишет: «…Оно [правительство] не удовлетворяло ни крестьян, ни рабочих, ни торгово-промышленные круги, ни чиновничество, ни общественных деятелей, ни землевладельцев; не удовлетворяло оно ни фронт, ни тыл, ни левых, ни правых; не удовлетворяло, по-видимому, и самого царя. Не будучи уверено в своей правоте, оно не могло внушить к себе уважения смелому; стыдясь своей неправоты, оно не могло показаться сильным трусливому. Власть крепка только тогда, когда массы или еще верят в ее безупречность, дающую ей нравственный авторитет, или убеждены в совершенной ее бессовестности, позволяющей ей не задумываться перед средствами расправы (курсив мой)». Не было ни первого, ни второго. Курс, который избрал самодержец и который можно назвать «ни то ни сё», сократил жизнь обреченной системы. Николай не дал Обществу никаких дополнительных полномочий, но и не распустил его организационный центр. В феврале заседания Думы возобновились.
Девятого февраля царь лично выступил перед депутатами, что должно было символизировать новый уровень сотрудничества монархии с народными представителями. Русские войска как раз взяли Эрзерум, так что момент был правильный, победительный. Царь ограничился приветствием и остался очень доволен этой «пиар-акцией», записал в дневнике: «Оригинальный и удачный день!» Депутаты, ожидавшие от исторического события как минимум «министерства доверия», остались страшно разочарованы. Ольденбург пишет: «“Министерство доверия” каждому рисовалось по-своему: либеральным “бюрократам” – в виде кабинета с авторитетным и популярным сановником во главе; деятелям [Прогрессивного] блока – в виде правительства, состоящего из членов его бюро; у более левых эта формула вообще вызывала только насмешки».
Весь год накал критического пафоса только нарастал. Апофеоза этот антагонизм достиг в речи Милюкова, произнесенной 1 ноября. Лидер кадетов на всю страну обвинил в измене «придворную партию молодой царицы» («старой царицей» называли императрицу-мать), назвал правительство «неспособным и злонамеренным» и задал вопрос, который подхватили все оппозиционные круги: «Что это – глупость или измена?».
Вскоре после этого Дума приняла резолюцию с требованием не назначать кабинет без одобрения парламентского большинства (которое, напомню, принадлежало Прогрессивному блоку). В декабре царь был вынужден опять прервать заседания взбунтовавшегося представительного органа.
От милюковской речи 1 ноября до падения режима тянется прямая линия. Годы спустя Гучков скажет про Милюкова: «Он потряс основы, но не думал свалить их, а думал повлиять. Он думал, что это прежде всего потрясет мораль там, наверху, и там осознают, что необходима смена людей. Борьба шла не за режим, а за исполнительную власть».
Сам Гучков тоже сложа руки не сидел и рассчитывал захватить «исполнительную власть» иными методами. Вокруг влиятельного, популярного в армии руководителя военно-промышленных комитетов сложился заговор, готовивший свержение императора. Будучи человеком действия, Александр Иванович собирался с помощью группы гвардейских офицеров захватить царский поезд на пути из столицы в Ставку. «…Мы крепко верили, – рассказывал он, – что нам удастся вынудить у государя отречение с назначением наследника в качестве преемника. Должны были быть заготовлены соответствующие манифесты, предполагалось всё это выполнить в ночное время, наиболее удобное, и предполагалось, что утром вся Россия и армия узнают о двух актах, исходящих от самой верховной власти, – отречении и назначении наследника». В регенты прочили великого князя Михаила Александровича.
Финал приближался не с одной, а сразу с нескольких сторон. Не так, так этак всё должно было скоро закончиться.
«Что это – глупость или измена?»
В конце шестнадцатого года вопрос, собственно, стоял так: кто раньше рухнет – российская империя или Центральные державы.
Австро-Венгрия и Турция еле держались, германская армия испробовала свою немалую силу на западе, на востоке, опять на западе – и нигде не сумела добиться решительной победы. Теперь уже и в Берлине понимали, что войны не выиграть. В декабре правительство кайзера – при посредничестве американского президента Вильсона – предложило Антанте вступить в мирные переговоры. Если бы предложение было принято, российская монархия, возможно, и удержалась бы. Но союзники желали добить врага, и Николай был того же мнения. В высочайшем приказе по армии и флоту торжественно объявлялось, что Россия еще не достигла своих задач, в частности «обладания Цареградом и проливами».
