Управляющая, выпятив весь запас своего недоумения и перепутав имена, вдруг как-то потухла и заскучала. На помощь себе она попросила сына Щукина.
И вот перед нами молодой человек лет 22-х, руки в карманы он опускает как-то по-парижски. Почему? Слушайте — и по-русски говорит картавя, как парижанин. Это что же? Воспитали за границей.
После мы узнали, что их было 4 брата — никуда не приставших, ни во что не верующих (ошибка — сыновей было трое. — Н. С.). Один уже застрелился. Щукины из французского лицея с русскими миллионами — эта странная смесь лишила их корней. Мне все время было жаль молодого человека-и перед Сезаннами, и перед целой серией Гогенов в большой столовой, и перед святая святых — в кабинете самого Щукина перед большими полотнами Матисса…
— Микельанджело нашего века, — говорит молодой Щукин о Матиссе тем особенным тоном, в котором иронию нельзя отличить от правды».
Удовольствия от общения с Иваном Сергеевичем Щукиным, старшим сыном коллекционера, равно как и от осмотра щукинской галереи супруги Репины не испытали. «Мне хочется уйти поскорее из этого дома, где нет гармонии жизни!» — воскликнула мадам Нордман. Особенно их с мужем возмутил «последний модник» — Матисс. «Ну вот в Гогене, — волнуясь, говорит Илья Ефимович, — преднамеренная бесформенность, деланая наивность, но все же есть и некоторая поэзия. Можно иногда и в самом деле подумать, что, живя на острове Таити с дикарями, он откровенно одичал… Но в Матиссе — ведь ничего, ровно ничего, кроме нахальства!»
Живопись Матисса мало кому тогда нравилась. Уж если французы, как заметил Аполлинер, были «готовы забросать камнями одного из наиболее пленительных художников современной пластики», что тогда говорить о русских! «Бесформенный», «грубый», «наглый», «нахальный недоучка, взбитый парижской рекламой» и т. д. Тем не менее именно Матисс стал самым сильным, «до конца так и не изжитым» щукинским увлечением. Сергей Иванович влюбился в художника с первого взгляда, как в женщину. Увидел весной 1906 года в Салоне Независимых большой холст «Радость жизни» и во что бы то ни стало захотел познакомиться с автором. Даже попросил Амбруаза Воллара устроить встречу с мсье Матиссом — так заинтересовал его художник (сын Иван Сергеевич был тому свидетелем). Поступок, прямо скажем, для Сергея Ивановича неожиданный: обычно он довольствовался покупкой картин у торговцев, а тут сам напросился в мастерскую. Бывают в жизни странные стечения обстоятельств. Человек похоронил в Москве сына, приехал в Париж, пошел на выставку и увидел странную, тронувшую его до глубины души картину: танцующие, музицирующие и предающиеся любви фигуры на фоне идиллического пейзажа — классический сюжет пасторали, интерпретированный в духе фовизма. Это и была La bonheur de vivre — «Радость жизни». «Именно в этой картине Матисс впервые отчетливо воплотил свое намерение исказить пропорции человеческого тела, чтобы гармонизировать простые, смешанные с одним только белым цвета и усилить значение и смысл каждого цвета, — говорила первая почитательница художника писательница Гертруда Стайн. — Он использовал искажение пропорций так же, как в музыке используют диссонанс… Сезанн пришел к свойственной ему незавершенности и к искажению натуры по необходимости, Матисс сделал это намеренно».
У Матисса, писавшего картины с оптимистическими названиями, карьера живописца долго не складывалась. Большинство из тех, кто помогает радоваться жизни окружающим, как правило, обладают тяжелым характером и обременены кучей житейских проблем (биографии знаменитых писателей прекрасная тому иллюстрация). 37-летний Анри Матисс безуспешно пытался зарабатывать ремеслом живописца — семья существовала на средства жены Амели. Мадам Матисс держала шляпную мастерскую, поэтому даже в самые тяжелые времена они сводили концы с концами, хотя сыновей им все-таки пришлось отправить к родителям — одного на юг, откуда была родом Амели Парейр, другого — на север, к Матиссам. Появление в мастерской на набережной Сен Мишель русского коллекционера в мае 1906 года все изменило
[45].
«Щукину, торговцу-импортеру восточного текстиля из Москвы, было около пятидесяти; он был вегетарианцем и личностью исключительно сдержанной. Четыре месяца в году он проводил в Европе. Ему нравились глубокие, тихие удовольствия…Однажды он пришел на набережную Сен-Мишель посмотреть мои картины», — вспоминал Матисс. Он жил тогда с семьей в двух шагах от бульвара Сен-Мишель в небольшой трехкомнатной квартире на самом верхнем этаже с видом на Нотр-Дам и на Сену. Посетитель обратил внимание на висевший на стене натюрморт и сказал, что покупает его: «Но мне придется на какое-то время забрать картину и подержать у себя. Если она все еще будет интересовать меня, то я оставлю ее за собой».
Матисс ничего не перепутал. Именно так Щукин проверял себя: «забирает» или нет — настоящее искусство должно заставлять внутренне трепетать. «Мне повезло, что он смог вынести это первое испытание без труда и мой натюрморт его не слишком утомил», — вспоминал в старости о покупке «Посуды на столе» Матисс. Картина действительно не утомляла — ни сюжетом, ни стилем, «обязывающим художника опускать мелкие детали»
[46]. В этом-то и заключалась суть «располагающей к созерцанию» матиссовской живописи, которую Щукин уловил с первого взгляда.
Прежде чем Щукин начнет активно покупать Матисса, ему доведется увидеть «Радость жизни» еще раз. В декабре 1907 года Амбруаз Воллар приведет Сергея Ивановича в дом Лео и Гертруды Стайн. После изнурительного синайского путешествия вновь оказаться в своем «культурном, тонком, изящном мире» было для Щукина счастьем. У Стайнов на рю де Флерюс, вблизи Люксембургского сада, собралась неплохая коллекция Сезанна и Матисса, так запавшая в душу Сергея Ивановича «Радость жизни» в том числе. «Сейчас, когда все и ко всему уже привыкли, очень трудно передать то ощущение тревоги, которое испытывал человек, впервые взглянувший на развешанные по стенам студии картины. В те дни картины там висели самые разные, до эпохи, когда там останутся одни только Сезанны, Ренуары, Матиссы и Пикассо, было еще далеко, а тем более до еще более поздней — с одними Сезаннами и Пикассо. В то время Матиссов, Пикассо, Ренуаров и Сезаннов там тоже было немало, но немало было и других вещей. Были два Гогена, были Мангены… был Морис Дени, и маленький Домье, множество акварелей Сезанна… там были даже маленький Делакруа и… Эль Греко. Там были огромные Пикассо периода арлекинов, были два ряда Матиссов…» — вспоминала в своей «Автобиографии» подруга и компаньонка мадемуазель Гертруды Эллис Токлас
[47].
