Отношения с женой тоже были, мягко выражаясь, непростыми. В своих воспоминаниях Маргарита Кирилловна проговаривалась о «диких сценах в семье». Если верить сплетням, то спустя шесть лет совместной жизни терпение ее лопнуло. Она уехала от мужа, но свекровь смогла убедить невестку вернуться. Сын Варвару Алексеевну за участие не поблагодарил, поскольку многого простить ей так и не смог (детские обиды вообще забываются с трудом). Что конкретно, догадаться несложно, вспомнив и новую семью, и профессора Соболевского, и тех бедных и несчастных, которые годами жили в их доме, равно как и прочие издержки материнской благотворительности. Вот Миша Морозов и старался привлечь к себе внимание — так ведут себя все, лишенные в детстве родительской ласки; но делал это слишком шумно, порой вызывающе, а главное — обязательно «в пику» матери и ее кружку, как выражался Виноградов. Даже если особой нежности между ними не было, все же материнский портрет вместе с портретом жены — оба работы модного «в купеческих кругах» Николая Бодаревского — всегда стоял у него в кабинете. Ну а второй, огромный, в рост, молодой еще красавицы Варвары Алексеевны в нарядном голубом платье (этот цвет ей очень шел, и она постоянно его носила), писанный Константином Маковским, висел в гостиной.
«Познакомился я с Мишей и его младшими братьями, когда он был студентом, в щегольском мундире, румяный, веселый, с замечательными лучистыми близорукими глазами, большой, шумный… — вспоминал Сергей Виноградов, бывший его ровесником. — Помню, как он часто бранил материнских "либералов", произнося слово это как-то с подчеркнутым нажимом ненависти, и все жаловался, что мать ему дает 75 рублей в месяц только, и он постоянно бывает в смешном, глупом от этого положении». Хотя Виноградов и пишет, что, сделавшись «архимиллионером», Миша университет бросил, в действительности историко-филологический факультет М. А. Морозов закончил. Получил в 1893 году диплом и успел напечатать на собственные средства несколько исторических исследований, чем явно угодил матери, мечтавшей видеть сына университетским профессором. Однако научно-литературное творчество обернулось против него.
Наталья Думова, автор книги «Московские меценаты», раскопала любопытнейшую историю. Экземпляр морозовского труда «Карл V и его время» с дарственной надписью случайно оказался (а скорее всего был послан начинающим писателем специально) у А. И. Сумбатова-Южина
[89]. Драматург прочел книгу и поразился выспренности стиля и желанию автора поразить читателя глубокомысленностью. Как интеллигентская Москва сто лет спустя пыталась вычислить, кто скрывается под именем «Борис Акунин», так и Сумбатов разгадывал тайну «Михаила Юрьева» (именно под этим псевдонимом выступал М. А. Морозов). Одно было ясно: автор — человек самоуверенный, неплохо образованный и несомненно богатый. Писатель-нувориш прямо-таки просился на страницы пьесы, и драматург не преминул этим воспользоваться. До Островского или Чехова Сумбатову-Южину было далеко, зато его пьесы «на злобу» дня шли в столице и провинции с неизменным успехом. Два первых акта будущего «Джентельмена» Александр Иванович прочел Вл. И. Немировичу-Данченко — по-родственному, за ужином, и удостоился от режиссера похвалы. Но вместо того чтобы узнать, чем закончится третье действие, Владимир Иванович стал выпытывать подробности про Михаила Морозова. Сумбатов крайне удивился: с Морозовым он знаком не был и поэтому связи между московским миллионером и придуманным им Ларионом Рыдловым уловить никак не мог. Но и Немирович, раскрывший драматургу секрет псевдонима «Михаил Юрьев», и зрители будущей пьесы верить этому отказывались. Публика обожает узнавать персонажей. Особенно известных. Аншлаги «Джентельмену» были обеспечены
[90].
И хотя комедия была закончена до личного знакомства автора с прототипом своего героя, сходство с Морозовым вышло поразительным
[91]. Узнав настоящее имя «М. Юрьева», Сумбатов повел себя как типичный папарацци (как бы он потом ни оправдывался: «Не имея представления об оригинале, я не мог писать портрета и его не написал…») и еще больше закрутил сюжет. В пьесе появилась красавица Кэтт, дочь обрусевшей англичанки, которую «покупает» себе в жены Рыдлов, — явный намек на вышедшую за Морозова Маргариту Мамонтову и ее мать полунемку, чья модная мастерская в пьесе превратилась в перчаточную фабрику тетки Кэтт. Даже слухи об уходе Морозовой и ее возвращение к мужу пошли в дело: мать Лариона Денисовича уговаривает Кэтт вернуться («…я продалась, и продалась на всю жизнь», — рыдает героиня).
Сумбатов наверняка знал, что помимо монографии «Спорные вопросы западноевропейской исторической науки» Морозов-Юрьев написал «памфлетный и с рискованностями», «пошлый до невозможности» роман: герою изменяет жена, он кидается «в пучину разврата», выбирается из «бездны» и встает на правильный путь. По непонятным причинам роман запретила цензура, и тираж был уничтожен. Фривольностей в повествовании автор не позволял (единственная эротическая сцена заменена пятью (!) строками отточий), откровенных намеков на неких высокопоставленных особ не делал (что якобы и вменялось ему в вину). Роман был препошлейший и беспомощный. «Миша сам смеялся очень над романом и его аутодафе», — вспоминал Виноградов. Прямо-таки комедия положений: морозовский роман «В потемках» превращается у Сумбатова в психологическую повесть «Бездна», а «Михаил Юрьев» — в «Маркиза Волдира».
Владелец особняка с зимним садом, любитель устриц и шампанского Ларион Денисович Рыдлов был настолько похож на свой, хотя и сильно окарикатуренный прообраз, что никаких сомнений не оставалось: Ларион Рыдлов и есть Миша Морозов. Если убрать подписи под монологами, то разобраться, где театральный персонаж, а где реальное лицо, послужившее автору моделью, практически невозможно.
«У этого человека есть свой стиль, рысак, резиновые шины, кучер, дом бонбоньерка, зазвонистая статья о выставке с колоритом нахальства». Это пишет в дневнике В. В. Переплетчиков о Морозове. «Сливки общества теперь мы. Я могу быть и критиком, и музыкантом, и художником, и актером, и журналистом — почему? Потому, что я русский самородок, но смягченный цивилизацией», — кичится герой «Джентельмена». «От нас, третьего сословия, теперь Россия ждет спасения. Ну-ка, мол, вы, миллионщики, обнаружьте ваш духовный капитал. Прежде дворянство давало писателей, а теперь уж, извините, наша очередь… за нами свежесть натуры, мы не выродились». Это заявляет Рындин. «Как-никак, а нужно признаться, что буржуазия у нас в Москве — сила. Она и первым представлениям пьес хлопает, и картины покупает, и о политике говорит. Прежде она боялась частного пристава, бутылку называла "флакончик", вместо "налей" говорила насыпь… Теперь говорят в общем правильно, хотя и употребляют выражения вроде "я был уставши", и имеют университетский диплом», — вторит ему Юрьев-Морозов. В книге «Мои письма» есть еще такой пассаж: «Правда, в буржуазию проникло образование, молодые люди купеческого звания имеют много знаний… но что же дает нам буржуазия на интеллектуальном поприще?»
