Тайная связь, отданный на воспитание ребенок… Однако сия романтическая повесть возымела-таки счастливый конец: миллионер женился на бывшей ресторанной певице. В июле 1907 года Иван Морозов и дворянка Евдокия Кладовщикова
[107] (по сцене Лозенбек или Лозин) тайно обвенчались в уединенной московской церкви. В качестве свидетелей были лишь супруги Бахрушины.
Алексей Александрович Бахрушин был фанатичным собирателем: начав собирать «на спор», он в итоге составил грандиозную коллекцию и открыл первый в мире частный театральный музей. «Из капиталистов» Морозов считался чуть ли не единственным близким бахрушинским другом (сами Бахрушины были поставщиками кожи и суконщиками), поэтому бывал в доме на Лужнецкой, ныне носящей имя Бахрушина, «запросто». Только сюда он и решался выводить свою подругу. «С каждым разом Дося все более нравилась отцу — она была скромна, не стремилась принимать участие в разговорах о предметах, в которых ничего не понимала, была весела и жизнерадостна, в ней отсутствовала какая-либо вульгарность». Юрий Бахрушин в подробностях описал, как отец с матерью решили «создать счастье» Ивана Абрамовича и убедить его оформить тайную связь. Его родители с упорством уговаривали Ивана Абрамовича решиться на женитьбу, приводя в пример то одну, то другую счастливую пару. И всякий раз в историях этих жених непременно оказывался купцом, а невеста какой-нибудь актрисой. Примеров нашлось множество. На танцовщице был женат М. И. Бостанжогло (тот самый, который выиграл у брата Миши Морозова миллион за ночь), правда, в анкете он писал, что холост. У кузена Сергея Тимофеевича на содержании была «плясунья-венгерка». На балетных актрисах были женаты и Иван Викулович Морозов, и братья Карзинкины. Все вроде бы так, но «между артисткой императорского балета и хористкой от "Яра" большая разница» выдвигал Иван Абрамович свой последний аргумент. И все начиналось сначала.
Колебался Морозов довольно долго, исключительно, как он сам говорил, из-за боязни «поставить Досю в тяжелое положение». А что, если их не примет общество? Спорить с этим было сложно. Но когда отношения, наконец, были узаконены, Бахрушины взяли введение мадам Морозовой «в свет» на себя. «Великосветская Москва встретила молодую Евдокию Сергеевну Морозову сдержанно, с явным недоверием, внимательно приглядываясь, как она ест, как разговаривает, как себя держит. Но молодая Морозова держала себя так просто, делала все так непринужденно, словно она всю жизнь только и вращалась в подобном обществе… Сражение было выиграно». Евдокию Сергеевну общество вроде приняло, но с оговоркой: за глаза ее продолжали называть «Дося ля-ля-ля,» в лучшем случае — «Дося». Цитированные выше отрывки из воспоминаний Ю. А. Бахрушина, бывшего в пору описываемых им событий десятилетним (!) мальчиком, объективны лишь отчасти. Юра Бахрушин не хотел обидеть Ивана Абрамовича, которого искренне любил («Он никогда не делал мне каких-либо подарков, никогда не баловал меня, но в его манере разговаривать со мной было всегда нечто товарищеское, не покровительственное, что я очень ценил»), поэтому с такой нежностью написал про его законную супругу. Гораздо чаще молодая Морозова вызывала у знавших ее скорее несколько иные чувства. Валентин Серов, к примеру, называл Досю «раскрашенной куклой» и изменить своего отношения к ней так и не смог: в написанном вскоре после свадьбы портрете новоиспеченной мадам Морозовой это легко прочитывается. Серов никогда не лебезил перед заказчиками, даже самыми высокопоставленными. Но такие жесткие принципы имелись далеко не у всех. Кое-кто, напротив, принялся подобострастно передавать всяческие приветы мадам и даже справляться о ее мнении насчет картин в письмах к Ивану Абрамовичу. Вряд ли Досю такое неожиданное внимание тронуло, а вот ее супругу наверняка польстило.
Директор Тверской мануфактуры, старшина Купеческого клуба Иван Абрамович Морозов жену обожал. И не исключено, что именно в преддверии свадьбы решил заказать французу Морису Дени живописные панно для своего дома. Предложенный живописцем любовный сюжет вполне мог быть посвящен новой хозяйке музыкального салона. Какое красивое признание в любви!
Внутри старинный особняк оставался точно таким же, каким он в 1899 году достался Ивану Абрамовичу. Но картины, которыми увлекся хозяин, постепенно завладевали домом, и поэтому пришлось пойти на целый ряд переделок. Разумеется, встал вопрос об архитекторе. Из тройки самых популярных в то время московских зодчих — Жолтовский, Шехтель, Кекушев — Морозов выбрал последнего. Лев Николаевич Кекушев проектировал доходные дома и строил фешенебельные особняки для богатейших промышленников и преуспевающих коммерсантов: все больше на Арбате и Пречистенке. Постройки Льва Кекушева с чьими-то еще спутать было сложно. Их выдавало обилие лепнины, безудержная фантазия, а заодно и намекавшие на имя автора львиные скульптуры и маски. В морозовском особняке, напротив, предстояло ликвидировать все имевшиеся в интерьере излишества (к слову, двумя годами позже, в 1908-м, именно Кекушеву С. И. Щукин поручит переделку своего особняка).
Парадная анфилада должна была приобрести нейтрально-музейный вид — это было главным условием. Барочную лепнину и прочие украшения на втором этаже решили убрать вовсе, сохранив «в первозданном виде» только готическую столовую, а также кабинет. Стены Кекушев предложил обить серо-зеленым полотном, что тут же придало залам благородный и строгий облик. В самом большом из них, так называемом музыкальном, или концертном, салоне помимо лепнины были сняты антресоли, что значительно увеличило высоту потолка — до шести метров. Высокий стеклянный фонарь, сооруженный в крыше, стал последним штрихом. Теперь залы освещались естественным солнечным светом, и морозовский особняк уже ни в чем не уступал самым современным картинным галереям Европы.
К устройству помещения под галерею Иван Абрамович подошел с той же обстоятельностью и методичностью, с какой собирал картины. Морозов на удивление легко подпал под влияние новых приятелей-художников и начал украшать стены картинами. Еще в Швейцарии, на старших курсах, он раз и навсегда перестал писать и рисовать, но живопись не разлюбил. Покупать, а особенно выбирать картины ему очень даже понравилось. Первое время Иван Абрамович действовал «скромно и осмотрительно», выбирая «смирные», как бы выразился Игорь Грабарь, работы, как русские, так и иностранные. Начал с малоизвестного ныне пейзажиста Мануила Аладжалова — купил работу на выставке Товарищества, а в пару ей приобрел «Берег моря» немца Дюккера, написанный тоже во вполне передвижнической манере. Понемногу покупал пейзажи у Жуковского и Виноградова — «для души» (пейзажисты из «Союза русских художников» навсегда остались его любимцами) и эскизы недавно умершего Левитана; эффектных испанцев Соролью и Сулоагу, коровинские эскизы к Дон Кихоту (испанская тематика со всем ее типичным набором, начиная от знойных красавиц и кончая живописными эффектами в стиле Эль Греко, была в ту пору в большой моде).
Парижские увлечения
Когда у человека есть деньги, вокруг сразу появляются друзья и консультанты. Таковое место при нем занял художник Сергей Виноградов. Сын сельского священника, с повадками европейского маэстро и аристократической внешностью, Виноградов был своим человеком и у сахарозаводчика Павла Харитоненко, и в семье Саввы Мамонтова. Он ориентировался в современном искусстве, отлично знал живопись импрессионистов, бывал в парижских мастерских. Способность художника вести непринужденную беседу в любом обществе была под стать умению соединять свободную импрессионистическую манеру с традициями передвижников. Пейзажи Виноградова, кстати, пользовались спросом у ценителей и покупателей.
