Мысль, что следователи действительно охотились на крупную рыбу, подкрепляется немалой частью показаний и переписки. К примеру, Шевченко на суде в июне 1949 г. рассказал, как следователи говорили ему во время предварительного следствия, что он им не особенно интересен, их настоящая цель – судьи наивысшего ранга: «[Член Военной коллегии] Буканов, [председатель Верховного суда РСФСР] Нестеров, [председатель Верховного суда СССР] Голяков… [зам. председателя Верховного суда РСФСР] Васильев. При этом заявляли прямо: “Нам этих нужно, а не вас”»101. Другой подсудимый сказал примерно то же самое, объясняя, почему преследованию подверглось так много судей. Бывший управляющий делами Верховного суда СССР А. В. Якушечкин на закрытом процессе уверял, что прокуратура обвинила его ложно. В зале суда он выдвинул предположение, что его арестовали, стремясь как можно сильнее «замазать» сотрудников Голякова. Говоря о главном следователе по своему делу, Якушечкин заявил: «Дело против меня создано Булаевым, он хотел очернить прошлый состав Верховного суда»102.
Документы, хранящиеся в государственных и партийных архивах, оставляют мало сомнений в том, что следователи порой прибегали к разнообразным методам принуждения, выжимая показания из находящихся в заключении подследственных. Обвиняемых по этим делам, бывало, держали в тюрьме до суда по году и дольше, зачастую не давая ознакомиться с доказательствами против них. Лучшим источником информации о приемах следователей нередко служат показания самих обвиняемых на суде. Иногда их вызывали на приватные заседания с судейской коллегией, отдельно от других подсудимых и прокуроров. В надежде, что судьи с сочувствием отнесутся к их рассказам о «незаконном», как они часто выражались, запугивании в ходе следствия, они потоком изливали жалобы на конкретных следователей. На одном из таких приватных заседаний подсудимая Ф. П. Уманская (начальник отдела судебного надзора Верховного суда СССР) описала, как от нее добивались ложных показаний о взяточничестве Голякова: «В сентябре месяце вызвал к себе следователь Цаткин и просил “дать” ему два хорошеньких дела на Голякова. Я ответила, что мне неизвестно о преступлениях Голякова, но Цаткин заявил, что я утаиваю про Голякова, сказав при этом, что “вот Сафронова дала такие дела, и мы для нее кое-что делали, если вы дадите такие дела, то я обещаю дать вам свидание”. Несмотря на то, что я уже призналась, меня снова посадили в одиночку»103.
В конце 1951 г. руководство Верховного суда СССР в письме в административный отдел ЦК возмущенно жаловалось на методы, применявшиеся следователями прокуратуры в некоторых делах. Среди других конкретных примеров приведен случай, когда некоего адвоката в нарушение советского законодательства до суда 28 месяцев держали в одиночке. Однажды следователи пришли к нему в камеру и, вручив ему список членов Верховного суда, сказали: «Славкин, помогите нам. Скажите, кто из них берет взятки?»104
Генеральный прокурор Сафонов, со своей стороны, неизменно отказывался признать, что его следователи когда-либо применяли незаконные или неправильные методы. Любые подобные утверждения он именовал «клеветой». Сафонов не соглашался с многочисленными жалобами на конкретных следователей, добывавших информацию с помощью принуждения, сколько бы свидетельств ему ни приводили105.
Планирование процессов и решение о секретности
Весной 1949 г. партийные руководители начали планировать судебные процессы по делам верховных судов РСФСР и СССР и Мосгорсуда, хотя следователи прокуратуры еще продолжали собирать доказательства и допрашивать людей, содержавшихся в Бутырской тюрьме. Политбюро постановило не предавать никакой огласке ни аресты, ни процессы. Это важное решение принято по весьма понятным причинам. 30 апреля 1949 г. министр юстиции, генеральный прокурор и председатель Верховного суда направили в ЦК Маленкову совместное письмо. Трое глав судебной системы настаивали, что о делах верховных судов ни в коем случае нельзя упоминать в печати106. Полное молчание, утверждали они, абсолютно необходимо, «чтобы избежать разглашения сведений об этих преступлениях». Если бы дела рассматривались «обычным» порядком, с «неизбежным» участием множества прокуроров и адвокатов, которые стали бы распространять информацию о процессах, такое разглашение «отрицательным образом повлияло бы на авторитет судебных органов». Власти беспокоились, что адвокаты будут рассказывать о процессах друзьям, родным и коллегам, разнося вести о скандале и тем самым ослабляя способность советских судов обеспечивать «социалистическую законность». В период массовых арестов за хозяйственные и имущественные преступления партийное руководство не хотело развенчивать идею, что суды (и судьи) хоть и крайне строги к преступникам, зато честны, справедливы ко всем и безупречны.
Кроме того, главы судебных ведомств писали, что боятся, как бы публичными процессами по делам о взяточничестве не воспользовались враги за рубежом, дабы ославить Советский Союз: «Просочившиеся сведения об этих преступлениях могут быть использованы в интересах враждебной пропаганды». Такие рассуждения показательны: партийное руководство опасалось, что суд над судьями дискредитирует органы советской юстиции, подорвет доверие общественности к судам и сыграет на руку иностранным антисоветским пропагандистам.
Политбюро одобрило планы рассмотрения этих дел на специальных закрытых заседаниях Военной коллегии Верховного суда СССР в Москве тремя судьями Верховного суда. Над скандалом в высших судах опустили завесу строгой секретности. Разумеется, данное решение Политбюро было сталинским107. В печати об указанных делах не появилось ни слова108.
Эти секретные процессы периода позднего сталинизма резко контрастируют с большими публичными процессами по делам о взяточничестве эпохи нэпа, когда бюрократов судили за получение взяток, а нэпманов за подкуп должностных лиц. В 1920-е гг. в партии господствовало мнение, что именно молчание средств массовой информации о коррупции будет дискредитировать советскую власть в глазах населения. Юридическая и популярная пресса 1920-х гг. обсуждала проблему взяток и борьбу партии с ними. В 1945-1953 гг. печать, напротив, очень редко упоминала о взяточничестве.
Основные дела, составлявшие большое «Дело верховных судов», рассматривались на множестве процессов с мая по август 1949 г. тремя группами: дела, касавшиеся Мосгорсуда (май-июнь 1949 г.), Верховного суда РСФСР (май-декабрь 1949 г.) и Верховного суда СССР (июль-август 1949 г.). Несколько связанных дел слушались позже в 1949 г.109 Суд над обвиняемыми по делу Верховного суда Грузинской ССР состоялся в конце 1949 г.; процесс работников Верховного суда УССР – в начале 1952 г.
Большинство разбирательств было организовано таким образом, что действующим судьям верховных судов приходилось вести процессы (и выносить вердикты) по делам судей и других работников, уволенных из собственного суда. Можно предположить, что Сталин, заставляя нынешних судей судить бывших из тех же судов, сочетал грубое запугивание с испытанием на лояльность. Новому председателю Верховного суда СССР Волину велели руководить процессами работников Верховного суда СССР (Волин перед началом разбирательства заболел, и его заменил один из заместителей)110. А новоназначенный председатель Верховного суда РСФСР Битюков председательствовал на процессе бывших судей и работников этого суда. Сталин постоянно проверял благонадежность руководящих кадров111. Новые руководители судов, вероятно, боялись (вполне естественно) сесть на скамью подсудимых следующими.
