И взяточничество, и блат – неформальные отношения, выполнявшие в сталинском СССР схожие функции. В определенных ситуациях блат работал эффективнее денег, если человек сумел завести полезные знакомства. Блат и взяточничество часто пересекались: бывало, блат служил ступенькой на пути к взятке. То есть временами «блатные отношения опосредуют взяточничество»3. Однако у большинства советских людей связей не хватало, чтобы решить все проблемы. В тех случаях, когда блат оказывался недостаточным или был связан с высокой степенью риска, они переходили от «взаимного обмена услугами» к прямой покупке услуг у должностных лиц. Для обладателей хороших связей блат, говоря словами расхожей поговорки, мог быть «выше Совмина» и даже «выше Сталина». Но в отсутствие нужных контактов получалось, что «взятка выше блата».
В конечном счете советские правящие элиты попали в ловушку созданного ими же противоречия: они пытались обуздать коррупцию, одновременно сохраняя систему, которая порождала условия для ее процветания. В любом обществе властные отношения помогают определить, кого будут преследовать за коррупцию, а кто избежит наказания. Многие действия, которые по справедливости можно назвать «злоупотреблением служебным положением в личных целях», никогда не преследовались. В основе системы, в конце концов, лежали определенные законные привилегии для тех, кто стоял на вершине иерархии. Партия, разумеется, не считала высокие оклады, дачи, шикарные автомобили, эксклюзивное медицинское обслуживание, широкие возможности для туризма и отдыха, доступ к дефицитным товарам и другие преимущества, которыми пользовались представители элит и члены их семей (причем привилегии тщательно ранжировались в соответствии с положением их обладателя в иерархии), плодами «коррупции». После 1953 г. число исключенных из партии за коррупцию резко упало, уголовные обвинения членам партии предъявляли редко4. Хотя газеты после смерти Сталина стали печатать больше материалов о преступлениях должностных лиц, о коррупции среди элит не упоминалось почти никогда. Занятые личным обогащением бюрократы во всех звеньях государственного и хозяйственного аппарата превратились в олицетворение все более негибкой и своекорыстной системы. А после падения режима в 1991 г. аппаратчики, сохранившие должности и доступ к государственным ресурсам, открыли для себя прекрасные возможности наживаться в немыслимых для советских времен масштабах5.
Примечания
Введение
1 Преступлениям среди партийных работников в 1930-е гг. досталось больше внимания, в частности в прекрасном исследовании сталинской правовой системы, принадлежащем Питеру Соломону: Solomon P. H., Jr. Soviet Criminal Justice under Stalin. Cambridge, 1996. О полицейских мерах против спекуляции в 1930-е гг. см.: Hagenloh P. Stalin’s Police: Public Order and Mass Repression in the USSR, 1924-1941. Baltimore, MD, 2009.
2 Исключение представляет статья Синтии Хупер, утверждающей, что партия покрывала преступления элит в обмен на поддержку политики режима. Государство, по словам Хупер, позволяло функционерам, беспрекословно исполняющим команды режима, извлекать преступную выгоду из своего служебного положения, отчасти отклоняя или игнорируя сообщения о злоупотреблениях от простых людей, которые в 1930-е гг. не давали элитам обрести твердую почву под ногами и крепко ухватиться за власть: Hooper C. V. A Darker «Big Deal»: Concealing Party Crimes in the Post-Second World War Era // Late Stalinist Russia: Society between Reconstruction and Reinvention / ed. J. Furst. London; New York, 2006. P. 142-163. Джули Хесслер добавила к этому важное исследование «неформального», но легального частного сектора того периода. В ее работе о развитии базаров, частного производства и частной торговли во время и после войны, как официальных, так и неофициальных, отмечается постепенное примирение правительства с определенными типами негосударственной экономической деятельности по мере того, как режим убеждался, что никогда не сможет их полностью контролировать. Кроме того, в книге Хесслер показано, что механизмы, не подчинявшиеся всецело государственному контролю, такие, как базары, имели важнейшее значение, позволяя людям добывать необходимые вещи и сводить концы с концами. Хесслер принадлежит выражение «консенсус выживания», означающее, что в то время отчаянной бедности репрессии против некоторых несанкционированных способов решения насущнейших проблем были смягчены. См.: Hessler J. A Social History of Soviet Trade: Trade Policy, Retail Practices, and Consumption, 1917-1953. Princeton, NJ, 2004.
3 Большинство научных работ о коррупции в СССР, написанных в 19701990-е гг., отводят место для обзора дореволюционной России и первых лет после революции 1917 г., но без единого слова или с весьма краткими комментариями перескакивают через 1930-е, 1940-е и 1950-е гг., переходя к рассмотрению расцвета коррупции в период «застоя» при Л. И. Брежневе и его преемниках (1964-1985). (Слово «застой» использовал М. С. Горбачев, осуждая своих предшественников и политических противников.) Один из тех, кто спорил с такой интерпретацией, – юрист-эмигрант Константин Симис в своих мемуарах 1982 г.: Simis K. USSR: The Corrupt Society. New York, 1982. Говоря о периоде более позднем по сравнению с настоящим исследованием, он описывает крайне коррумпированную правовую систему, укоренившуюся, по его словам, с конца 1950-х гг. Порой Симис, по-видимому, грешит преувеличениями (изображая происходившее как «оргию коррупции»), но отмечает важные явления в работе судов, включая распространение взяточничества, политическое давление на судебную систему и партийное вмешательство в расследование дел. Его рассказ о позднем сталинском периоде основан по большей части на слухах и случаях из чьего-то личного опыта (он приступил к работе юристом в начале 1960-х гг. и покинул Советский Союз в конце 1970-х).
4 Наиболее важные примеры научных трудов, говорящих о подобной деятельности: Kotkin S. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization. Berkeley, CA, 1995; Осокина Е. Иерархия потребления: О жизни людей в условиях сталинского снабжения, 1928-1935 гг. М., 1993; Shearer D. Policing Stalin’s Socialism: Repression and Social Order in the Soviet Union, 1924-1953. New Haven, CT, 2009;Hagenloh P. Stalin’s Police;Fitzpat-rick S. Everyday Stalinism: Ordinary Life in Extraordinary Times: Soviet Russia in the 1930s. New York, 2000. Взгляд изнутри на неформальные взаимоотношения в 1930-е гг. см.: Andreev-Khomiakov G. Bitter Waters: Life and Work in Stalin’s Russia / trans. A. E. Healy. Boulder, CO, 1997. О воровстве и спекуляции среди солдат во время войны см.: Merridale C. Ivan’s War: Life and Death in the Red Army, 1939-1945. New York, 2006. О. Л. Лейбович приводит ряд интересных примеров экономических преступлений партийной элиты, см.: Лейбович О. В городе «M»: Очерки социальной повседневности советской провинции. М., 2008.
5 Макс Вебер, например, полагал, что «восточные люди» более склонны к коррупции, нежели европейцы; Сэмюэл Хантингтон говорил то же самое о «мулатских государствах»: Klitgaard R. Gifts and Bribes // Strategy and Choice / ed. R. Zeckhauser. Cambridge, MA, 1991. P. 223. Свежий пример автора, который находит нечто извечно криминальное (и «рабское») в «русском национальном характере» и «русской ментальности», – российский журналист Владимир Соловьев, см.: Soloviev V. Empire of Corruption: The Territory of the Russian National Pastime. London, 2014. Рассуждая о современной России, он пишет: «Система прослоек и откатов, которой, как нам кажется, так славно наше время, уходит своими корнями во тьму веков. Это, повторю, национальная традиция» (с. 63). А через несколько страниц утверждает: «…в нашем народе никакого осознания неприемлемости коррупции нет, потому что жесткое клановое восприятие живет в коллективной памяти начиная с древнейших времен». И наконец: «.российская коррупция связана с рабской ментальностью» (с. 78).
