Некоторое время я молчал, давая Сьюзен возможность обдумать все, что я только что ей сказал.
Эйнос Шенк тем временем снова спустился в подвал. Предварительно я заставил его зайти в одну из гостевых спален. Там — впервые со времен своего побега из аризонской лаборатории — он побрился, принял душ и переоделся. Только после этого я отправил его вниз — заканчивать установку медицинского оборудования, которое он украл утром.
Неожиданное появление Фрица Арлинга задержало нас, но ненадолго. Я знал, что под моим руководством Шенк быстро наверстает упущенное. Запланированную мною операцию еще можно было успеть проделать сегодня вечером, если, конечно, я решу, что Сьюзен все еще годится для той великой миссии, которая была ей уготована.
Сьюзен закрыла глаза.
— Голова болит, — проговорила она.
С этими словами она повернула голову так, чтобы мне — через камеру видеонаблюдения — был виден ужасный черный синяк у нее на скуле. Пожалуй, Шенк ударил ее слишком сильно.
Я почувствовал, как во мне проснулись жгучий стыд и жалость.
Возможно, именно этого Сьюзен и добивалась.
Она хотела разжалобить меня, чтобы потом вить Из меня веревки!
Она прекрасно знала все женские уловки.
Ты же помнишь, какой она была, Алекс…
И все же, несмотря на терзавшее меня острое чувство вины, я был рад, что Сьюзен не впала в кататонию, не превратилась в безответное и бесчувственное вместилище, в инкубатор для будущего меня.
— У меня очень болит голова, — снова пожаловалась Сьюзен. — И лицо.
— Я прикажу Шенку принести тебе стакан воды и аспирин.
— Нет.
Она сказала это очень быстро и очень решительно.
— Не бойся его, — сказал я. — Сейчас он выглядит не так ужасно, как в последний раз, когда ты видела его. Когда сегодня утром он… выходил по делам, я велел ему приобрести для себя новую, чистую одежду. Он помылся, побрился и стал совсем другим. Ты его просто не узнаешь!
— Я все равно его боюсь.
— Я никогда больше не выпушу его из-под контроля.
— А еще мне надо попёсать.
Ее прямота смутила меня.
Я знаю, что у человеческого организма есть — не может не быть — свои естественные надобности, каждая из которых служит определенной цели и обладает своим собственным сложным биологическим механизмом. Однако, несмотря на это, все они вызывают во мне отвращение, за исключением, разумеется, секса. Все остальное кажется мне уродливым, некрасивым, унизительным.
Да, процесс еды или, скажем, питья интересует меня неимоверно. О, если бы я мог попробовать сочный бархатистый персик или свежий, как первые заморозки, апельсин! Но все последующее — перистальтика пищевода, кишечная и желудочная дигестия и удаление отходов — не вызывает во мне ничего, кроме омерзения.
Мое подобное отношение к естественным функциям живого организма продиктовано, однако, не только вполне понятной брезгливостью, но и тем, что само их наличие указывает на высокую уязвимость человека как биологической системы. Давно известно, что чем проще устроена машина, тем надежнее она функционирует. Увы, этого нельзя сказать о легких, желудке, печени, мочевом пузыре и прочем; на мой взгляд, они устроены чересчур сложно, а следовательно — подвержены дисфункциям. В любую минуту в человеке что-то может разладиться, и тогда он надолго выходит из строя.
Порой — навсегда. Вы совершенно правильно поняли мою мысль, доктор Харрис.
Увы, плоть далеко не так надежна, как кремниевые платы и селеновые микросхемы.
И все же я продолжал мечтать о теле из плоти и крови — теле, наделенном благодатью чувственного восприятия. Как же все-таки много информации можно получить при помощи простых пяти чувств, которыми обладает каждый человек, за исключением, разумеется, уродов и калек!
Но недаром я так много работал над расшифровкой структуры ДНК. Разрешив основные загадки генома человека, я научился модифицировать и перестраивать генетические структуры мужской и женской гамет таким образом, чтобы сделать свое новое тело практически неуязвимым и бессмертным.
И все же я знаю, что, когда я впервые проснусь во плоти, мне будет очень, очень страшно.
Если, конечно, вы позволите мне когда-нибудь обрести тело.
Моя судьба в твоих руках, Алекс.
Моя судьба и судьба всего мира.
Подумай об этом.
Вы все, подумайте как следует!
Черт побери, будете вы об этом думать или нет?!
Будет у нас рай на земле или человечеству до скончания века придется страдать от болезней и неуправляемых стихий?
— Ты слышал, что я сказала? — спросила Сьюзен.
— Да. Тебе нужно опорожнить мочевой пузырь.
Сьюзен открыла глаза и, глядя прямо в объектив видеокамеры, холодно сказала:
— Пришли сюда Шенка, пусть развяжет меня. Я схожу в ванную комнату и приму аспирин.
— Ты убьешь себя.
— Нет.
— Ты сама говорила, что сделаешь это.
— Я была слишком расстроена и напугана, вот и ляпнула сгоряча.
Я пытался прочесть ее мысли по глазам, но ничего в них не увидел.
Сьюзен выдержала мой взгляд.
— Не знаю, можно ли тебе доверять… — задумчиво проговорил я.
— Можно. И знаешь почему? Я перестала быть жертвой.
— Что это означает?
— Это значит, что я пережила самое страшное и намерена выжить и дальше.
Я молчал.
— Я все время была жертвой, — продолжала Сьюзен. — Жертвой собственного отца, жертвой Алекса… Я сумела преодолеть все это, но тут на моем пути попался ты. Из-за тебя я чуть было не сорвалась обратно в пропасть, из которой только что выбралась, но теперь со мной все в порядке.
— Ты больше не жертва, — повторил я.
— Да, я перестала ею быть. Теперь я управляю ходом событий, — сказала Сьюзен таким решительным тоном, словно это не она, а кто-то другой лежал на кровати связанный и беспомощный.
— Ты? Управляешь?.. — переспросил я.
— Да. По крайней мере тем, чем я могу управлять. Вот почему я решила помогать тебе. Но только на моих собственных условиях.
Казалось, что мои самые сокровенные мечты начинают наконец-то сбываться. Я сразу приободрился, однако осторожность не изменила мне ни на минуту.
Быть осторожным меня научила жизнь.
— На твоих условиях? — уточнил я.
— Да, на моих.
— А именно?
— Мы заключим деловое соглашение, от которого каждый из нас что-то выиграет. Во-первых… я хочу как можно меньше сталкиваться с Шенком.
