Строгая субординация соблюдена — наместник Рима превыше всего, легат и жрец культа Августа следующий. А потом и правнук Августа — Марк Юлий в окружении прекрасных гурий. И что удивительно — ни одного косого взгляда или худого слова в адрес девушек — только любопытство и боязливое уважение. А девчонки, почувствовав резкое изменение своего статуса, больше не жмутся ко мне испуганно, но и нос особо не задирают — ведут себя скромно и с достоинством. Моя разъяснительная работа принесла свои плоды.
Поднявшись на палубу, они встают за моей спиной, чтобы бросить последний взгляд на родной город и может быть, отыскать глазами в толпе свою родню. Сомневаюсь, что отец Зэмы придет проводить дочь, а вот отцы двух других девушек наверняка сейчас где-то здесь. Встретиться с дочерьми открыто в нашем лагере они, к моему сожалению, так и не решились, а вот увидеть своих кровиночек издалека — почему бы и нет?
Рядом с девушками переминается с ноги на ногу Маду в новой льняной тунике. Вид у него нерадостный, он вроде как и понимает, что впереди его ждет интересная, удивительная жизнь, но такие резкие перемены в собственной судьбе явно пугают парня. Мыслимое ли дело — из египетской глубинки отправиться сразу в Рим, столицу империи?
Наконец, погрузка завершена, последние напутствия произнесены. Легат Максимус Касий и трибуны, попрощавшись, покидают нашу триеру — их путь лежит дальше, вверх по Нилу, в древние Абидос, Фивы и Луксор. Префект приказал уничтожить все храмы Сета, отныне этот бог вне закона. Туда же отправляется и часть чиновников — грех не воспользоваться карательной экспедицией и не провести проверку в местных магистратурах. Заодно и налоги там соберут. Так что в Александрию возвращается только одна триера из трех, и префекта на ней сопровождают лишь одна центурия — наша. Весла мерно ударяют о воду, и триера, вздрогнув всем корпусом, отходит от причала, беря курс на столицу…
* * *
…Мы плывем по благодатному Нилу, и наш корабль слегка покачивается на его мутных волнах, паруса триеры наконец-то надувает попутным ветром. Солдаты растянули на палубе несколько тентов, чтобы защититься от палящего солнца. Девушки восторженно смотрят по сторонам, тихонько обмениваются впечатлениями — они ведь в первый раз выбрались так далеко за пределы родного города, им все сейчас в диковинку. Я же пользуясь передышкой, усаживаюсь в тени, чтобы написать Петру и в Синедрион подробные письма о случившемся в храме Сета.
Почему и в Синедрион? Так в наших общих интересах поддерживать добрые отношения с Иерусалимским храмом. Мне совсем не трудно черкнуть лишнее письмо, а для левитов будет лестно получить мое послание из Александрии. Да и наси Гамлиэль симпатичен мне, как человек, с ним явно стоит поддерживать личную переписку. Заодно может, узнаю от него, как там поживают наши апостолы. А то ведь Петр со своим тяжелым характером запросто может снова ввязаться в споры с первосвященниками.
Пишу про казнь жрецов, а перед глазами снова встают кресты вдоль дороги и распятые на них люди. Удрученно вздыхаю, хмуря лоб — это тот редкий случай, когда даже мое вмешательство не возымело никакого успеха. Призывы мои к милосердию остались непонятыми ни Галерием, ни Сенекой. Лишь сотник Лонгин вздохнул сочувственно и осенил себя крестом, тихо шепча молитву. Чудны дела твои, Господи… в суровом центурионе нашлось гораздо больше сочувствия к поверженным врагам, чем в высокообразованном философе или в просвещенном наместнике.
Смотрю, Сенека с Галерием тоже что-то сосредоточенно пишут, спрятавшись в теньке. Префект видимо строчит очередной отчет в канцелярию Тиберия о проведенной в Мемфисе карательной экспедиции, а Луций ведет путевые заметки. Наверное, потом собирается на их основе написать книгу о своем пребывании в Египте. Нужно будет за этим присмотреть, а то наш философ может такого понавыдумывать, что потом вовек не отмоешься.
А вот Маду увлеченно рисует нильские пейзажи — все тревоги и печали забыты, на лице восторг человека, дорвавшегося, наконец, до любимого дела. На выданные мною деньги он купил на рынке свитки папируса и прочие необходимые художнику принадлежности, и теперь рисует каждую свободную минуту. Сначала, правда, он никак не мог поверить, что я разрешаю ему рисовать на папирусе в свое удовольствие, и все время переспрашивал меня: а можно ли ему изобразить тот или иной пейзаж? А вон тех крестьян на берегу тоже можно?
Смешной такой… Несмотря на мое одобрение, Маду все равно старательно экономит папирус, и оттого рисунки у него получаются довольно мелкими, они плотно покрывают поверхность свитка. Иногда даже не сразу понятно, где заканчивается один его набросок и начинается другой. Похоже, прежний хозяин держал Маду в черном теле и разрешал ему рисовать только портреты, и только по работе, не понимая, что такого талантливого художника нельзя ограничивать в его творчестве.
Отложив письмо Петру в сторону, встаю, чтобы пройтись по палубе и размять затекшие ноги. Маду увлекшись, рисует, прикусив кончик языка, не замечает, что я подошел и встал за его плечом, наблюдая за ним. Движения у него довольно скупые, но очень точные, выверенные — парень умудряется несколькими штрихами и линиями передать на рисунке все то, что видит перед собой. И наброски эти совершенно не похожи на традиционные египетские фрески в храмах — в них нет никакой схематичности, зато отлично передано движение. Вот прибрежный тростник сгибается под легкими порывами ветра, рядом проплывает рыбацкая лодка под парусом, которой ловко управляют двое крестьян. Все так достоверно… Кажется, я совершенно случайно умудрился купить юного гения. Размышляю над тем, не заказать ли ему у ремесленников мольберт — приспособление простое в изготовлении, а какая помощь для художника!
— Господин…? — Маду, наконец замечает меня и вскакивает, вопросительно заглядывая в мои глаза
— Сиди уже! — недовольно ворчу я на этого Ваньку — встаньку.
Вот от чего невозможно отучить его пока, так это от манеры вскакивать при каждом моем появлении. А на «господина» я уже просто махнул рукой. Девицы мои тоже иначе, как «господин», ко мне не обращаются, и искренне не понимают, чем я недоволен. Да, я и сам толком не могу объяснить причину этого своего недовольства — ведь по идее именно так они и обязаны обращаться к мало знакомому взрослому мужчине, внезапно ставшему их опекуном. Все вроде так, но… почему-то не отпускает меня странное чувство дежавю, все кажется, что я уже видел когда-то это в кино. И пусть по нашим следам не мчится Абдулла со своей бандой басмачей, но Суховым я себя сейчас частенько ощущаю.
Характеры девушек с каждым днем вырисовываются все ярче. Юная Зэма, например, по характеру вылитая Гюльчатай — наивная, доверчивая и послушная. Узнав, что это я заставил отца вернуть драгоценности ее покойной матери, упала мне в ноги, обливаясь слезами благодарности. Еле успокоили ее. Удивительно, но к остальному своему приданому Зэма отнеслась гораздо равнодушнее. К Залике она льнет как к старшей сестре, Манифу немного сторонится, и есть за что — та решила покомандовать над подругами по несчастью и над бедным Маду. Пришлось сразу объяснить египтянке, что прислуживать ей никто здесь не будет, и уж тем более мой личный художник. Да, пока он еще раб, но раб очень ценный, и главное — ей он не принадлежит, а значит, и помыкать она им не в праве. Не может обойтись без прислуги — пусть наймет ее, но деньги возьмет из своего приданого.
