— Кто она? — осведомился голос у него за спиной.
— Та, восхваления чьей красоты ты, уж конечно, слышал не раз. Виргиния де Вилья-Франка. Она пансионерка в обители святой Клары родственница настоятельницы и совершенно заслуженно была выбрана, чтобы составить лучшее украшение этой процессии.
Престол проехал, а за ним с самым набожным и благочестивым видом появилась настоятельница. Она шествовала впереди заключавших процессию остальных монахинь. Шла она медленно, глаза были возведены к небесам, лицо дышало спокойствием и безмятежностью, словно суета мирская не имела над ней власти. Она ничем не выдавала тайной гордыни, торжествовавшей в минуту, когда все могли видеть свидетельства пышности и богатства ее обители. Она шла, сопровождаемая молитвами и благословениями толпы. Но тем больше были всеобщее изумление и смятение, когда дон Рамирес вышел вперед и объявил, что арестует ее!
Застигнутая врасплох, настоятельница на миг растерялась и онемела. Но тут же вновь обрела дар речи и, гневно обвинив его в кощунстве и богохульстве, воззвала к народу спасти верную дщерь Церкви. Толпа уже была готова броситься к ней на выручку, но дон Рамирес под защитой стражников приказал простолюдинам остановиться и пригрозил им суровейшими карами святой инквизиции. При этом устрашающем слове все руки опустились, все кинжалы вернулись в ножны. И сама настоятельница, побледнев, задрожала. Всеобщее мертвое молчание показало ей, что защитить ее может только невиновность, и запинающимся голосом она обратилась к дону Рамиресу с вопросом, какое преступление ей приписывают.
— Это вы узнаете в свое время, — отвечал он. — Я же прежде должен взять под стражу мать Святую Урсулу.
— Мать Святую Урсулу? — повторила настоятельница слабым голосом.
И в тот же миг, посмотрев в растерянности вокруг, увидела перед собой Лоренцо и герцога, которые подошли к дону Рамиресу.
— О Великий Боже! — вскричала она, в отчаянии заламывая руки. — Меня предали!
— Предали? — повторила мать Святая Урсула, которую в сопровождении шедшей с ней в паре монахиней как раз привели стражники. — Не предали, а изобличили! Узнай же во мне свою обвинительницу! Ты не ведаешь, сколь хорошо известна мне твоя вина! Сеньор, — продолжала она, обращаясь к дону Рамиресу, — предаю себя в ваши руки. Я обвиняю настоятельницу монастыря святой Клары в убийстве и своей жизнью ручаюсь за истинность моего обвинения.
Чернь разразилась удивленными криками, послышались громогласные требования немедленного объяснения. Дрожащие монахини, напуганные криками и общей сумятицей, разбежались кто куда. Некоторые вернулись в обитель, другие поспешили укрыться в домах своих родственников, многие же, ничего в ужасе не понимая и торопясь выбраться из толпы, просто разбрелись по улицам, сами не зная куда. Одной из первых бежала красавица Виргиния, и толпа потребовала, чтобы мать Святая Урсула поднялась на опустевший престол, откуда ее будет лучше видно и слышно. Монахиня повиновалась и, взобравшись на этот сверкающий пьедестал, обратилась к собравшимся со следующей речью:
— Каким бы странным и неподобающим для женщины, а тем более монахини ни казалось мое поведение, необходимость полностью его оправдает. Тайна, страшная тайна, невыносимо обременяет мою душу. И я не буду знать ни минуты покоя, пока не поведаю ее миру и не призову кару за невинную кровь, которая вопиет из могилы об отмщении. Ради этой возможности облегчить свою совесть я подвергла себя большой опасности. Не удайся моя попытка изобличить преступление, заподозри настоятельница, что тайна эта мне известна, гибель моя была бы предрешена. Ангелы, неусыпно хранящие тех, кто заслуживает их милости, помогли мне избежать такой участи. И теперь я могу поведать историю, которая оледенит ужасом каждую честную душу. Мне назначено сорвать покрывало с лицемерия и показать неразумным родителям, чему могут подвергаться их дочери, оказавшиеся во власти монастырской тиранки. Среди монахинь святой Клары не нашлось бы более милой или более кроткой, чем Агнеса де Медина. Я хорошо ее узнала. Она поверяла мне все тайны своего сердца, я была ее другом и наперсницей, я глубоко ее любила. И в этом не составляла исключения. Ее искренняя набожность, неизменная готовность помочь и ангельский характер сделали ее дорогой всем, кто в обители заслуживал уважения. Сама настоятельница, гордая, придирчивая и надменная, воздавала Агнесе ту дань одобрения, в которой отказывала всем прочим. Но не найти смертных без недостатков, и, увы, у Агнесы была своя слабость. Она нарушила устав нашего ордена и навлекла на себя ненависть мстительной настоятельницы. Устав ордена святой Клары суров. Но со временем многие его требования оказались в небрежении, были забыты или, по общему согласию, кары, ими предусматриваемые, заменялись более мягкими. Наказание за грех Агнесы было самым жестоким, самым бесчеловечным! Правило это давным-давно не соблюдалось, но, увы, его не отменили, и бесчеловечная настоятельница решила извлечь его из забвения. По этому правилу виновную бросали в глухую темницу, нарочно сооруженную для того, чтобы навеки скрыть от мира жертву жестокости и тиранического суеверия. В этом ужасном заточении ей предстояло оставаться в вечном одиночестве, считаясь мертвой для тех, кого привязанность к ней могла толкнуть на попытку освободить ее. Вот так она была обречена остаток своих дней чахнуть, не имея иной пищи, кроме хлеба и воды, иного утешения, кроме воли предаваться слезам!
Негодование, вызванное этим рассказом, было столь велико, что матери Святой Урсуле пришлось умолкнуть. Когда снова воцарилась тишина, она продолжала, и каждое ее слово вызывало все больший ужас на лице настоятельницы.
— Был созван совет из двенадцати старейших монахинь, и я входила в их число. Настоятельница в весьма преувеличенных красках описала проступок Агнесы и объявила о восстановлении почти забытого правила. К стыду нашего пола должна признаться, что либо воля настоятельницы в стенах обители была всесильной, либо уединение, обманутые надежды и постоянные накладываемые на себя ограничения настолько очерствили их сердца, что варварский этот приговор был утвержден девятью голосами из двенадцати. Мой голос не был среди них. Много раз имела я случай убедиться в добродетелях Агнесы, а потому искренне ее жалела и по-прежнему любила. Ко мне присоединились мать Берта и мать Корнелия. Мы возражали как могли, и настоятельница почувствовала, что ей надобно уступить. Хотя большинство было на ее стороне, она побоялась открыто вести с нами спор. Она знала, что стоит нам заручиться помощью семейства Медина, и мы окажемся сильнее. К тому же она понимала, что ей не избежать гибели, если Агнеса, ввергнутая в темницу и объявленная умершей, затем будет найдена живой. Поэтому она отказалась от своего намерения, хотя и с величайшей неохотой, и потребовала нескольких дней, чтобы придумать кару, которая будет приемлема для всех, обещав вновь собрать совет, как только примет то или иное решение. Прошло два дня, вечером третьего было объявлено, что на следующий день Агнесу допросят и ее наказание будет смягчено или сделано более строгим в зависимости от того, как она будет себя вести.