Он замер, с ужасом глядя на развернувшийся в комнате хаос: на дрожащие на стене и готовые вот-вот сорваться вдогонку клинки, на мигающий свет почти потухших свечей, на взметнувшиеся портьеры, на кружащиеся, как в танце, салфетки, книги, подушки, сорванные с дивана – и, наконец, просипел:
– Это признание ничего вам не даст: вы мертвы. Вы – больше никто! Убирайтесь из моего дома...
– Пиши, – повторил Джарвис Андервуд, указав полупрозрачной рукой на перо и бумагу.
И старик, сверкая глазами, но все еще неестественно бледный, и сам больший призрак, чем те, что его окружали, занял место, которое Кэтрин ему уступила. – Пиши обо всем, начиная с убийства Энвилла Баттерси.
– Я даже не трогал его... – прошипел Шеридан с ненавистью.
И призрак ответил усмешкой:
– Уверен, это было не так.
Перо скрипело по плотной бумаге, трещали свечи, стрекотали кузнечики за окном. Ни один не произнес больше ни слова, пока старик не закончил писать... Как только была поставлена последняя точка, призрак, склонившись над его правым плечом, внимательно прочитал каждую строчку. Кивнул.
– Кэтрин, возьмите это письмо и сделайте так, чтобы доброе имя Джервиса Андервуда было оправдано, – произнесла Женщина, обращаясь к Кэт Аддингтон. И улыбнулась: – Спасибо за твою помощь! Теперь, наконец-то, мы можем найти настоящий покой. – Она взмахнула рукой, указывая на дверь: – Поспешите. И будьте счастливы!
Кэтрин смахнула со стола лист бумаги с признанием Роберта Шеридана и, провожаемая ненавидящим взглядом этого джентльмена, направилась с Артуром к двери. Его подручных в доме не оказалось: должно быть, испуганные происходящим в запертой комнате, они просто-напросто убежали, бросив хозяина одного.
Найдя в конюшне своих лошадей, они вскоре выбрались на дорогу и скакали до самого Уиллоу-холл ни разу не придержав лошадей. Где-то в дороге, уже покрытые плотными сумерками, они услышали отчаянный, полный ужаса ор... Обернулись на миг, словно надеясь понять, что именно его вызвало, но отправились дальше, полные пережитых волнений и, как ни странно, острого облегчения.
Говорят, когда люди наведались в Шеридан-плейс утром нового дня, они нашли хозяина дома сидящим за секретером с зажатым в пальцах пером. Казалось, он только-только что-то писал, погруженный в свое нехитрое дело, и вдруг что-то настолько его напугало, что сердце немолодого уже человека не выдержало нагрузки: разорвалось от пережитого страха, навечно запечатлев на бледном лице маску ужаса и отчаяния.
И что именно он увидел в самый последний миг своей жизни, будут гадать снова и снова, превращая историю смерти Роберта Шеридана в очередную легенду Долины папоротников...
Эпилог
Кэтрин места себе не находила: металась по комнате, передвигая предметы и все пытаясь уверить себя, что дело не в Артуре Флинне. Просто нервы слегка расшалились... Если верить Грейс Стаффорд, юным девицам такое законом предписано, правда, она – Кэтрин закатила глаза – теперь поет дифирамбы ее младшему брату, а значит, доверие потеряла. Влюбиться в Эдена?! Нет, он, конечно, неплох, даже, наверное, симпатичен – как сестре, ей сложно было судить! – но все-таки Эден... совсем не то что...
Она дернула головой. Прочь из нее, Артур Флинн! Она ведь ясно сказала, что замуж не выйдет... Ни за что в целом мире.
«Я люблю тебя, Кэт. И хочу, чтобы ты знала: для меня нет никого дороже тебя».
Безумный мальчишка, разве можно влюбиться в нее, Кэтрин Аддингтон, что всегда его изводила?! Она поглядела на коллекцию собранных за годы ракушек, большую часть из которых отыскал для нее именно Артур... Поглядела в окно, за которым вздымалось бурное море. Неспокойное и тягучее, оно словно отражало ее душевный настрой, и как будто шептало: «Скоро он уплывет, и ты останешься вышивать гобелены».
В пансион ей уже не вернуться, но родители обещали, что найдут для нее другое занятие, и по тону сказанных слов Кэтрин хорошего не ожидала.
«Помнишь, как мы целовались в пещере на берегу? Ты думала, это все не всерьез, а я уже и тогда жить не мог без тебя... Ты, не зная того, сделала мне подарок, самый лучший из всех. Я никогда не забуду, как мы тогда целовались! А теперь, годы спустя, ты целуешься еще лучше... Кэт, я бы мог целовать тебя вечно! Я бы сделал все что угодно, чтобы ты была счастлива».
Кэтрин впилась ногтями в ладонь и выскочила за дверь. Сбежала по лестницы, очень надеясь, что ее не заметят, но мама расставляла в холле срезанные цветы, и сказала словно бы мимоходом:
– Слышала, Артур уплывает с рассветом. Мальчик несчастлив, но капитанская форма ему очень к лицу.
Дочь ничего не ответила, выскочив прочь и стремглав пробежав по двору к уводящей на берег калитке. Горелая бухта больше не полыхала огнями, как рассказывалось в легендах, только манила к себе ощущением тишины и покоя. Кэтрин любила бродить по песку, заигрывая с прибоем, что шаловливым котенком хватал ее за ноги. Но сегодня и это не усмиряло тоски...
«Я люблю тебя, Кэт».
Она добрела до пещеры, в которой они целовались, и подумала: «Не пришел даже проститься». Вошла по сырому песку к тому самому месту, где когда-то хранилась шкатулка с маленькой балериной, и вдруг различила клочок белой бумаги.
«Кажется, ты всегда была в моем сердце. С самого детства и до сих пор...»
Она вытянула конверт и даже без подписи догадалась: это от Флинна. Когда он успел это сделать? Пальцы дрожали, когда она надрывала конверт и разворачивала письмо. Да и не письмо даже – записка в два слова: «Все, что я тебе говорил, могу повторить слово в слово. Чувство мое неизменно. Прощай, милая Кэт!»
Кэтрин не помнила, сколько раз прочитала эти слова – сто или, может быть, двести – строчки в конечном итоге расплылись перед глазами: она разрыдалась, прижав к себе это послание вместе с конвертом. И такая тоска ее охватила, такая беспросветная мгла легла тяжестью на сердце, что дышать стало тяжко, грудь сдавило тисками... Она рванула корсет, страшась задохнуться, кое-как справилась с ним, бросившись как была прямо в море, и долго лежала, качаясь на волнах и глядя в серое небо, пока онемевшее от холода тело не вынудило ее выйти на берег.
В этот день, вернувшись в Раглан мокрой и полуодетой, Кэтрин впервые не услыхала укора в свой адрес: мама лишь головой покачала и прошептала что-то о «глупом упрямстве».
Но разве же Кэтрин упрямилась? Только отстаивала свой принцип.
«Но ты не думай, неволить тебя я не стану – знаю, насколько ты ценишь свободу – если не любишь меня, если даже не надеешься полюбить (а я готов ждать, сколько придется), просто скажи. Я отступлю, и больше ты меня не увидишь».
Глупый мальчишка... Его слова не давали покоя, крутились в голове денно и нощно. Они ей душу изматывали...
Пусть бы скорее уехал...
Пусть бы уже и не видеть его никогда!
