— Не ставь мне это в упрек, сынок. Министерство национальной безопасности делает нужную и важную работу. Просто это не тот случай.
Мерлин встал перед Ламаром, пристально посмотрел на него, прежде чем улыбнуться и завилять хвостом.
Ламар отодвинул от стола стул, сел, принялся почесывать голову волкодава.
— Этот красавец может разом перегрызть горло собаке Баскервилей.
Грейди встречался с Ламаром лишь однажды, одиннадцатью годами раньше, когда, находясь в Соединенных Штатах в перерыве между зарубежными поездками, на неделю приезжал к Марку домой.
— А каково ваше участие в подобных делах? — спросил Грейди.
— Ничего подобного никогда не было. Раньше в кризисной ситуации мне выпадали две роли. Вероятностный анализ — оценка эффективности того или иного ответа на очередной шаг террористов. Сработает ли задуманное, как хотелось, сработает ли вообще или только приведет к обострению ситуации. И выявление некоего порядка в очевидном хаосе.
Камми взяла стул. Поставила его позади Мерлина, чтобы сесть лицом к математику.
— Вы говорите, что ничего подобного никогда не было. Мы с Грейди это поняли, как только впервые увидели Загадочного и Тайну. Но что это, Ламар? Что происходит?
— Конец одного и начало другого.
— Ламар — математик и физик, но он может выражать свои мысли весьма туманно, — предупредил Грейди.
— Когда ученый говорит вам, что «наукой окончательно установлено» в отношении чего бы то ни было, он перестает быть ученым и становится проповедником того или иного культа. Вся история науки свидетельствует о том, что нет ничего установленного. Новые открытия делаются постоянно, и они ниспровергают прежние истины.
— Разве это не очевидно? — спросила Камми.
— Большинство людей склонны верить, что современные им научные теории — правильные, и ученым остается только разработка удивительных новых технологий на основе абсолютного понимания законов природы и механизма их действия. Даже многие ученые оказываются в плену иллюзии, считают, что живут в эру, когда уже открыто все и вся. Они становятся такими ярыми приверженцами этой иллюзии, что всеми силами защищают ее от новых открытий, которые, конечно же, необратимо ее разрушают.
Волкодав, которого теперь почесывали и Ламар, и Камми, вздохнул, выражая полнейшую удовлетворенность, но в контексте разговора он словно осудил ученых, о которых говорил Ламар.
— Теория Аристотеля о том, что Вселенная не возникла в результате исключительного события, а существовала всегда, определяла научное мышление в течение двадцати трех веков. Но в начале 1950-х мы открыли, что Вселенная расширяется под воздействием энергии Большого взрыва, который ее и создал. И то, что мы знали в течение двадцати трех веков, оказалось неправильным. Даже в конце девятнадцатого столетия люди верили, что живые организмы могут спонтанно возникать из инертной материи… насекомые, к примеру, из гниющих овощей или навоза. Как нелепо теперь это звучит. И многое из того, во что мы верим теперь, будет звучать столь же нелепо через сто или двести лет.
— Если Загадочный и Тайна символизируют конец одного и начало другого, тогда что заканчивается? — спросил Грейди.
— Дарвиновская эволюция.
— Но она доказана. Окаменелостями.
— Это не доказательство, — покачал головой Ламар. — Дарвин это знал. Он, правда, видел причину в том, что палеонтологи еще не заглянули в нужные места. И предсказывал, что через сотню лет они найдут тысячи представителей видов, развитие которых оказалось тупиковым, потому что природа пошла другим путем. Сто пятьдесят лет спустя не найден ни один.
Когда Грейди пододвинул стул и, сев сбоку от Мерлина, включился в игру, поглаживая широкую спину, Камми попыталась возразить:
— Но саму эволюцию, виды, приспосабливающиеся к окружающей среде, изменяющиеся во времени… уж в некоторых случаях окаменелости это точно подтверждают. С той же лошадью, с китом.
Ламар покачал головой:
— Нам говорят — вот окаменелости, показывающие лошадь на разных этапах эволюции. Но связь окаменелостей — всего лишь предположение. Эти окаменелости с тем же успехом могут принадлежать разным видам, а не быть ступенями развития одного. Они ничего не доказывают. И предположение, что эти окаменелости расставлены в правильном порядке, доказывающем эволюцию конкретного вида, не может быть подтверждено вещественными доказательствами. Ни углеродный метод, ни любой другой, определяющий возраст окаменелости, не обладает достаточной точностью, чтобы подтвердить этот порядок. Утверждение, что порядок именно таков — всего лишь предположение, а просто предположения не считаются наукой. Поймите меня правильно, я не выступаю в защиту Бога.
— А в защиту кого вы выступаете? — спросил Грейди.
— Полагаю, я верю в Бога, — ответил Ламар, — но моя вера не имеет никакого отношения к моему мнению в этом вопросе. Дарвиновскую эволюцию я отвергаю прежде всего как математик, и такого же мнения придерживается любой математик, который серьезно об этом задумывался.
— Только помните, что мы не математики, — указал Грейди.
— Формулы я приводить не буду. Все будет понятно и без них. Самая крохотная измеряемая частица времени — не секунда, которую видно на циферблате часов. Самая крохотная измеряемая частица — это время, необходимое лучу света, двигающемуся со скоростью света, для пересечения минимального расстояния на молекулярном уровне Вселенной. Для максимального упрощения предположим, что это миллионная доля секунды. Земле четыре миллиарда лет. Если вы умножите четыре миллиарда на число миллионных долей секунды в одном году, вы получите невероятно большое число, превосходящее число песчинок на всех пляжах Тихого океана.
— Пока я вас понимаю, — кивнул Грейди.
— А теперь подумайте о сложности одного-единственного гена. Он состоит из стольких элементов… или битов информации… что самый маленький червь на земле, который имеет как минимум 256 генов, не мог эволюционировать из одноклеточного организма за четыре миллиарда лет, даже если бы каждую миллионную долю секунды происходила одна мутация.
— Может, возраст Земли больше, чем мы думаем, — предположила Камми.
— Если и больше, то ненамного. Мы наблюдаем и измеряем скорость распространения Вселенной, рассчитываем время Большого взрыва и без труда можем определить дату возникновения Земли. Нашей Вселенной только двенадцать миллиардов лет. Давайте исходить из нелогичного предположения, что Земля образовалась в момент Большого взрыва, чего просто не могло быть. Но нашему маленькому червю это не поможет. Двенадцати миллиардов лет все равно не хватит для того, чтобы он эволюционировал из одноклеточного организма при одной мутации каждую миллионную долю секунды.
— Так, получается, что дело не закрыто? — изумился Грейди.
— Именно поэтому эволюционисты ненавидят математиков. И подумайте еще вот о чем. 256 — минимальное число генов, необходимое для того, чтобы поддерживать жизнь и воспроизводство ее самой простой формы. И мы говорим о черве. Подсчитано, что геном человека содержит от тридцати до ста пятидесяти тысяч генов. Если червь не мог эволюционировать за все время существования Вселенной, сколько сотен и тысяч миллиардов лет должны уйти на нашу эволюцию?
