– Что? – усмехнулась я. – Не сможешь придумать еще одну гениальную отмазку?
– То была… всего лишь хитрость. – Кэврик хмыкнул. – Не смог придумать ничего другого, честно говоря. Сперва хотел повторить то, что ты сделала на Алом Пути, мол, «да вы знаете, кто я такой» или типа того. Но вряд ли сработало бы.
– Ага, никогда не задавай этот вопрос, если не знаешь на него ответ, – отозвалась я. – И все же я под впечатлением. Чтобы Кэврик Гордый – и вот так лгал, не моргнув сраным глазом! Ох, что же скажет Ставка?
– Они поймут. Если этим я помогу спасти людей от смерти, они поймут. Поэтому я и должен доложить им о Враки, о Старковой Блажи. Революция создана на благо людям, угнетенным и притесненным.
Кэврик слегка приуныл, и я буквально увидела, как его мысли возвращаются к долине и развернувшемуся там лагерю. И как он задается вопросом – как же, гром их раздери, все эти орудия могут избавить кого-нибудь от боли?
– По крайней мере, так должно быть, – пробормотал он.
Я промолчала, и он отвернулся. И несмотря на гул города – смех людей на верандах кофеен, зычные голоса торговцев, хриплый треск вокафонов, исполняющих новейшие оперы, – между нами воцарилась гробовая тишина.
Самый громкий звук в мире – когда верующий человек начинает сомневаться.
И для меня он заглушил все остальные.
41
Последнесвет
После того как нами чересчур заинтересовался отряд стражников, мы с Кэвриком, договорившись о месте встречи, разделились.
Вернее, это он со мной договорился. Я же еще не решила.
Нам обоим было чем заняться в Последнесвете. Дело Кэврика могло привести его обратно ко мне. А мое дело, человек, из-за которого я сюда явилась…
Если где-то есть справедливость, мое дело приведет меня к Враки.
Я не стала говорить об этом Кэврику. Это вызывало у меня некоторые угрызения совести – особенно после его трогательных речей о доверии. Однако для молчания у меня было несколько причин. Среди них – месть.
И горячая ванна.
Не пойми меня неправильно, но когда я снова вышла на улицы Последнесвета, все еще окутанная паром купальни, словно мантией, я чувствовала себя непривычно. Я была чистой, воздух обдувал разогретую кожу, на мне не осталось крови, грязи, пота, которые смыло в водосток. И пусть я знала, что впереди меня, как обычно, ждет еще больше крови, притвориться хоть на мгновение, что я занимаюсь не убийствами, было приятно.
Ради этого чувства я готова на многое.
И богатейший фригольд Шрама был рад услужить.
Последнесвет не был похож на фригольд. Вместо казарм и массивных дверей – высокие изящные постройки с окнами и красной черепицей. Усеянные гондолами каналы вдоль ровных линий улиц, лишенных случайного мусора и случайных пьянчуг. Кофейни вместо таверн, портные вместо оружейных, лавки, торгующие изысканными винами, тарелками, гобеленами и прочими штуками, которые никогда не пригодятся тебе в дикой глуши.
И огни… повсюду огни.
Они свисали длинными вереницами от крыши к крыше. Бесцельно плавали на воде, и гондолы и лодки обходили их на почтительном расстоянии. Бумажные фонари, алые и цвета слоновой кости, дремали по всему городу, и с наступлением темноты один за другим пробуждались тем же сиянием, что и герб города.
Какую алхимию Два-Одиноких-Старика использовал, чтобы каждый день, прямо перед закатом, они зажигались сами по себе, никто не знал. Даже другие Вольнотворцы; более того, они вообще считали, что подобная эстетическая фривольность – пустая трата его значительных талантов, которые он мог бы посвятить их общему делу.
Лиетт после трех бокалов вина могла часами возмущаться тем, какой он мудак. Вся краснела, кричала, подпрыгивала на месте… само очарование.
Мне этого не хватало.
Мне многого не хватало.
Однако люди Последнесвета не разделяли моего восторга и восхищения фонарями.
При всем великолепии фригольда по сравнению с его жителями он казался убогим.
Никто не толкался. Воздух наполнял смех, каким смеются не над сортирными шутками. Не видать ни единой драки. Да все эти люди выглядели так, будто дунешь – и они разобьются.
Мужчины в плащах, расшитых золотом, с намасленными волосами и аккуратно подстриженными бородами. Дамы в платьях, обтягивающих тело словно вторая кожа – аметистовая, изумрудная и прочих цветов, которым не найти и названия. Даже дети были одеты прилично и гонялись друг за другом в туфельках, которые выглядели дороже моих ботинок, ремня и оружия вместе взятых.
Но даже не одежда поражала больше всего. На улицах встречались птицы сотни расцветок – длиннохвостые создания с переливающимися перьями на плечах богатых дам и пернатые длинноногой имперской породы, на которых гоняли молодые люди. Дым алхимических труб заполнял воздух ароматами цветов, фруктов и, как мне показалось один раз, пердежа. В воздухе плавали зачарованные подносы из Катамы, подающие гостям кофеен напитки, пока невидимые скрипачи выводили мелодию на парящих в пяти футах над землей инструментах.
Ты, наверное, подумаешь, что именно поэтому мне становилось не по себе.
Однако мне было странно находиться среди этих людей по иным причинам. Я – вся в шрамах, татуировках, в потрепанной одежде, с массивным револьвером на бедре. Я почти ждала, что кто-нибудь позовет стражника и меня обвинят в осквернении взора одного из богатеев.
Однако никто на меня не смотрел. Никто со мной не заговаривал. Если они и замечали, что по их городу бродит убийца, всем было плевать. Да и ношение огнестрельного оружия в Последнесвете, как и в любом фригольде, не считалось преступлением. Когда я протискивалась сквозь толпу, на меня никто даже не смотрел. А вот я не могла перестать глазеть.
Как они смеются, потягивают вино, прогуливаются легкой, неторопливой походкой людей, которые в жизни не задумывались о том, чтобы коснуться оружия, не то что использовать его в деле.
А я не знала, смогу ли однажды тоже так ходить, умела ли я вообще хоть когда-то?
– Расступитесь, горожане!
К счастью, неловкость, которую у меня вызывала нормальная жизнь, вдруг сменилась знакомым напряжением, напоминающим, где я, блядь, оказалась.
Голос проревел приказ что было мочи, но все равно утонул в скрежете металлических шестерней и скрипе вокафона. Но и их тут же заглушил грохот тяжелой поступи жуткой груды железа и севериума, от которой содрогнулась земля.
Издалека его можно было назвать гигантом. Голова, увенчанная зазубренным рогом, взирала на остальных с высоты больше семи футов. Разворот плеч занимал всю улицу. Земля стонала от каждого шага его массивных ног.
Он был облачен в железную кожу, сплошные жесткие углы и сбитые пластины. На голове красовалось пустое забрало, окутанное паром, с шипением изрыгаемым внушительными двигателями, прикрепленными к спине. Вместо ладони его огромная рука заканчивалась здоровенной, сука, пушкой.
