Его ладонь скользнула по моей руке с уверенностью, которой не было в его словах. Его пальцы нашли мои, сжали их. И хотя разум кричал, а сердце умирало, я сжала его пальцы в ответ, и возненавидела то, насколько хорошо мне стало. Как это походило на то, что было раньше.
– Но все может вернуться, Салазанка.
Я больше не могла уследить за его руками. Они дотрагивались до моих рук, сжимая пальцы. Они скользили по коже, гладили шрамы, которые должны были болеть. Касались талии, притягивая меня ближе, и, как раньше, когда он обнимал меня и был таким надежным за моей спиной, словно никогда не убежит.
– На этот раз план может сработать, – прошептал он мне на ухо. Пригладил мне волосы. Коснулся пальцами щеки. – У нас снова будет истинный император. У нас снова будет Империум, который понимает нас и то, чем мы жертвовали, за что мы сражались. Все, все снова обретет смысл. Нам больше не придется быть скитальцами. У нас вновь будут постели, вино, все, что раньше…
Не знаю, почему стало так приятно. Не знаю, почему его слушала. Не знаю, почему просто не нажала на курок и не проделала дыру в его голове, пока была возможность. Не знаю, почему помнила только ощущение его рук на коже и неба на лице, а не холодный камень под спиной и свет в глазах в том темном месте.
– Я не прошу меня простить, – произнес Джинду. – Ничего подобного. Если ты захочешь вернуться в Империум, я буду ждать тебя у врат Катамы. Если не захочешь меня больше видеть, я уйду навсегда. Но не дай пойти прахом всему, что мы сделали.
Он наклонился ближе, крепко обнял, и его шепот вонзился клинком:
– Позволь мне все исправить.
Спроси жену, что зарезала мужа, или отца, что ударил ребенка, или подростка, что убежал вверх по лестнице и вернулся с ружьем, они все скажут одно и то же.
Что их заставил темный голос.
Маленькая, дикая частичка их разума, которая произносила темные слова на темном языке, приказывая им убить, ранить, пролить кровь. Говорят, она есть у всех. У всех есть темный голос, который заставляет нас творить зло.
Но я думаю, их заставляет это делать тихий голос.
Шепот на задворках сознания. Мягкий нежный всхлип сквозь встревоженную улыбку. Он говорит, что все может быть лучше, все может быть снова хорошо, что все опять будет нормально.
Если ты только забудешь, насколько тебе больно.
Все вернется на круги своя.
Я слышала этот голос. Я слышала его в каждой клеточке своего тела и в каждом вздохе Джинду, когда он наклонился ближе и его губы коснулись моей шеи.
Нет.
И это уже был не мой голос.
Не смей.
И не его.
Он мразь.
Этот голос не был ни тихим, ни темным. Он был горячим. Как тлеющий уголь, что разгорался все сильнее и вспыхивал пламенем. Этот был жар в моей крови. И тепло в моей руке.
Он должен умереть.
Этот голос. Его голос.
Все они должны умереть.
Я посмотрела вниз на свою руку. Сквозь облако пара между пальцев на меня смотрела ухмылка Какофонии. В руке, в крови, под кожей я слышала его голос, ревущий громче любого другого, темного или тихого, моего или Джинду, любого. Он выл. Он кричал. Он говорил мне.
Мы заключили сделку.
Пальцы крепче сжались на его рукояти. Сердце горело в груди.
Бурлила кровь. Я стиснула зубы.
Месть за крах. Крах ради мести.
И он взвыл в моей голове.
ЭРЕС ВА АТАЛИ.
Он кричал. И я вместе с ним.
Из горла вырвался невразумительный вой, я развернулась, вскинула револьвер. Он пронзил облако черного дыма, вырвавшееся из щеки Джинду, когда я ударила его Какофонией по голове. Он наполнил цистерну, вскипятил воду, разорвал мир на части.
Джинду отступил, прижимая руку к щеке. На пальцах осталась горячая кровь. Он посмотрел на меня, и на его лице были потрясение и страх.
И в глазах отразился мой револьвер.
Я спустила курок. Изморозь вырвалась брызгами льда.
Запела Госпожа. Джинду исчез. И появился в пятнадцати футах, подняв окровавленную ладонь в печальной просьбе о мире, которой я не услышала.
Я снова спустила курок. Пламя Геенны запело, вспыхнув огненной стеной.
Он снова исчез. Я видела, как его тень мелькнула в зеве туннеля с другой стороны. Как он смотрел на меня тем самым взглядом. Увидела, как идеальный рот открылся, чтобы сказать идеальное слово, которое все исправит.
И снова нажала на спуск.
Он исчез.
Какофония издал слабый щелчок – и все.
Кровь вновь хлынула по венам. Вздох, замерший во мне, вырвался из легких. И сильно заныли шрамы.
Я сжала Какофонию обеими руками, спуская курок снова и снова и не слыша ничего, кроме сухих щелчков. И по щекам потекли слезы.
И я упала на колени.
И вокруг меня сомкнулись клубы пара.
И я повалилась без сил.
49
Высокая Башня
Третту охватил холод.
Она ожидала другого: гнева, тепла и потока праведных проклятий. Она ожидала, что встретит этот момент с суровым достоинством, мудрым словом и наставлением Великого Генерала.
Но убить Сэл Какофонию она решила, будучи холодной.
Как ручница в ее же ладони.
Оружие не прыгнуло в руку сразу. Третта услышала слова пленницы. Затем был долгий миг осознания. И лишь потом она встала, сняла ручницу с пояса и приставила ее ко лбу пленницы.
Не было речей. Никаких громких цитат. Никто не написал сценария сцены, в которой Третта встретит женщину, долгие годы бывшую бичом Революции. У нее не было слов.
– Назови мне свое имя.
Кроме этих.
Сэл взглянула на нее из-под прижатого ко лбу дула, прямо в немигающие глаза своей тюремщицы. На ее лице не было страха, глаза оставались безмятежны, спокойны, словно она все знала наперед, словно сценарий был написан именно для нее, словно она сама и придумала весь этот гребаный фарс.
– Военный губернатор, – произнесла Сэл, – опустите оружие.
– Назови мне свое имя, – повторила Третта.
– Мне еще есть что рассказать.
– Назови! – Щелкнул курок. Палец Третты дернулся. – Имя!
Сэл закрыла глаза. Глубоко вздохнула. А когда вновь подняла ресницы, там уже ничего не было. Никакого раскаянья. Никакого страха. В миг смерти Сэл Какофония не удосужилась даже умолять о пощаде.
– Я родилась в Катаме, – произнесла Сэл Какофония. – Маг с рождения. В восемь я стала Дарованием. В шестнадцать я поступила в армию Империума. Я убивала тысячи своей песней, ровняла башни с землей одним дыханием, обрывала родословные одной мыслью. Мое имя – Салазанка ки-Иорил.
