– Твою ж мать, женщина, на кой ляд переносить казнь, если ты вынудишь меня удавиться, лишь бы этого не выслушивать. – Сэл вместе со стулом придвинулась к столу. – Я знала, что умру, как только меня сюда привели. Жизнь меня больше не волнует. Я уже сделала все, что должна.
– Тогда что…
– Моя история. Ты запишешь все, что я тебе расскажу. До последней сраной буквы. Передай мою историю другим. Сохрани ее в памяти. Расскажи всем, что Сэл Какофония сделала, прежде чем с хохотом отправилась в ад и оставила эту сумрачную землю вам, тупым ублюдкам.
– Почему? – сощурилась Третта.
Сэл улыбнулась.
– Окумани ос ретар.
– Разумеется, – закатила глаза Третта. – Опять имперские бредни. Давай без них, будь добра.
– Что ж, тогда следующая часть придется тебе по душе, – заметила Сэл. – В ней будут все, кроме имперцев…
11
Нижеград
В одной из моих любимых опер есть строка, звучащая примерно так:
«Тысяча людей, что встретятся тебе, подобны тысяче цветков, тысяче ароматов на ветру – миг наслаждения, и они пропали».
Очень уж она мне нравится. Или нравилась, во всяком случае, пока я не попала в Шрам. С тех пор я пришла к выводу, что она слишком уж превозносит людей. Как показывает мой опыт, они не очень-то похожи на цветы; скорее – на раны, на сотни мелких порезов, которые копятся всю жизнь.
Некоторые ты едва замечаешь, они исцеляются быстро, без единого следа. Другие, глубокие, заживают погано, и ты носишь шрамы до конца дней. А иные ты…
– Ай!!!
…постоянно раздираешь.
– Поаккуратнее, мать твою, пожалуйста, а?
Хотя ты хорошо знаешь, что не стоит этого делать.
Лиетт, сидевшая рядом с постелью, подняла взгляд – на ее лице не были ни капли веселья. Занесла перо, окунула кончик в светящуюся чернильницу. И продолжила выводить тончайшие письмена вокруг раны, демонстративно не обращая внимания на мою гримасу.
– Не шевелись, – пробормотала Лиетт, выписывая символы. – Ты с этой дрянью весь день проездила. Удивительно, что никакую заразу еще не подхватила.
– Ага, бля, чудо, – отозвалась я, снова морщась.
– О, хватит строить из себя дите малое. У тебя бывали раны и похуже.
Лиетт сурово глянула на меня через очки; на покрытый испариной лоб упали пряди волос, придавая ей вид очень раздраженного зверька в очень приятно пахнущих зарослях. Она потратила уже четыре часа, причем первые два ушли на то, чтобы загнать меня в постель. И, если бы в процессе она не растравила рану, я уже была бы на пути к Старковой Блажи.
Грозострел ударил куда сильнее, чем мне показалось. Палантин не дал болту прошить меня насквозь, но тот все же попал мне в бок. А потом была дорога сюда, перелезание через окно, ловушки, душ, все прочее… и эта рана не нашла лучшего времени, как раскрыться и залить все кровью сейчас.
Лиетт, конечно, говорила правду. Меня ранили и похуже. Иногда – из-за самой Лиетт. Я не имею ничего против боли. Но не выношу промедления.
Гальта Шип. Креш Буря. Рикку Стук.
Имя за именем звучали в голове. Тяжелые слова, вырубленные из железа, заточенные грубым камнем, вонзенные прямиком в мою спину.
Тальфо Плеть. Занзе Зверь.
Моргая, я видела лица. Кривые ухмылки и пространство без воздуха и света исчезали, как только я открывала глаза.
Враки Врата.
Я слышала голос.
Джинду Клинок.
Шепчущий из темноты.
«Прости».
И меня пронзило болью сильнее, чем от любой из ран.
Он там. Все они. Каждое имя из моего списка. И теперь, когда худшие собрались в сраном городишке Шрама, загнанные в угол, я не мчалась за ними и не совала Какофонию им в пасть. Я лежала, как хнычущий котенок, пока эта высокомерная, всезнающая засра…
– Блядь!!! – Мне обожгло бок.
– Дело хуже, чем кажется, – отозвалась Лиетт. – Но ты будешь в порядке.
– Мне не больно. Просто злюсь.
– Потому что больно.
– Потому что все это время у тебя был вискарь, и ты молчала.
Лиетт цокнула языком, с укоризной напоминая, что мне надлежит лежать смирно, пока ее перо выписывает на моей коже выверенные символы. Чаропись – искусство, и у него, как у любого другого, есть свои ученики и мастера. Уговорить меч взорваться пламенем – плевое дело. Искусство зачаровывания плоти, дабы рана милостиво затянулась быстрее, требовало скрупулезности.
И ей никак не способствовало то, что холст – то бишь я – дергался, орал и всячески матерился. Впрочем, а что еще я могла сделать? Чувствовать, как плоть сама собой стягивается – не самое страшное ощущение из тех, что мне доводилось испытать за последние несколько дней, но все-таки было охерительно больно.
– Ты и так слишком много пьешь, – пробормотала Лиетт.
– Не соглашусь. Если бы я вместо вина глотнула виски, не испытывала бы столь острой потребности тебе врезать.
– И слишком много дерешься, – отозвалась она с ноткой гнева в голосе.
– Опять же, обращу внимание на твое, как уже упомянуто, нетронутое лицо в качестве доказательства, что…
– И слишком много, мать твою, ноешь! – рявкнула вдруг Лиетт, отшвырнув перо, схватила меня за шею и рывком заставила посмотреть на мой собственный бок. – Или рану ни хера не видишь?
Рану я видела. Она зияла вокруг кровоподтека там, куда ударил болт. Обрамленная символами, выглядела она достаточно погано.
– Ты всегда так поступаешь. – Голос Лиетт вырвался злым шипением; она меня оттолкнула. – Всегда уходишь с мечом и этим… этим гребаным оружием и думаешь, что неуязвима, а потом, изувеченная, избитая, возвращаешься ко мне и считаешь, что раз тебе самой насрать, что с тобой творится, то и мне должно быть, и…
Ее ладони зависли в воздухе, пальцы подрагивали, будто хотели вырвать ответ из пустого пространства. Или впиться мне в шею и душить, пока не полегчает. Но, не сумев ни того ни другого, Лиетт стиснула кулаки и уронила их на колени. Опустила взгляд, уставилась на свои руки, способные сделать кусок шелка крепким, как сталь, словно в немом вопросе, почему они не могут сделать то, что она желает.
– Почему я не могу тебя остановить? – прошептала Лиетт.
Мне. Самой себе. Это было неважно.
Ее слова остались во мне. Не вонзенным в спину железом, но стеклом, прорезавшим душу во мне.
Я потянулась к ладони Лиетт. И, когда она отстранилась, я прекрасно поняла почему.
– Помнишь, когда мы последний раз виделись? – спросила Лиетт.
Я уронила руку. Она упала на простыни, налитая свинцовой тяжестью, безвольная. Я помнила. Отправившись в таверну за бутылкой вина для Лиетт – мне бы чего покрепче, но все-таки хотелось сделать ей приятное, – я услышала, как кто-то пробормотал имя. Я купила бутылку. Мы ее распили. За всю ночь я не произнесла ни слова. А на следующий день отправилась разузнать о том имени.
