К полудню мы должны были стать призраками.
И люди, потерявшие в ту ночь все, никогда не узнают наших имен.
32. Долина
Я не имею привычки знать слишком много, однако в трех сферах я все-таки считаю себя знатоком: опера, как причинять людям боль и что делает виски годным.
В редких случаях, как в ту ночь, все три сплелись в поистине чудесной гармонии.
Все началось с того, что мы подслушали пару торговцев, которые остановили повозки посреди дороги, чтобы, собственно, поторговаться, но дело, видно, так не заладилось, что они принялись хаять друг друга по поводу вкуса в опере. Два-Одиноких-Старика отдал распоряжение не привлекать внимания в пути, и мы правда собирались проехать мимо без единого слова, но я посчитала своим долгом вмешаться.
Понимаешь, один выдал, дескать, «Окопная серенада» Валкаллена превосходит «Селанию» Арисидона. И что мне оставалось делать? Молчать?!
В общем, к тому времени, как я уладила спор, я заприметила в повозке ящик виски. Если учесть, что спиртное, которое мы пили у мадам Кулак, сгорело вместе с таверной, я подумала, а почему б не уговорить торговца продать мне бутылочку. И после того, как пригрозила сделать с его пальцами то, что Ванкаллен сделал с театром, он соблаговолил.
Место, где я таки смогла бы насладиться добычей, мы нашли только спустя несколько часов.
Я приложила горлышко к губам и, несмотря на желание осушить все до дна, ограничилась легким глотком. «Толлмил и Толмилл», пусть и не такой крепкий, как «Эвонин», не предназначен, чтобы им заливаться. В каждой капле должна быть симфония земляных ноток, что сопровождалась едва ли не медовым рефреном и умеренным жжением, которое лишь слегка шибало в нос.
Я сделала еще глоток. Потом еще один, побольше. Потом хлебнула.
Причмокнула. Шмыгнула носом. Вздохнула.
Не дело.
Во рту все еще стоял вкус пепла.
Я заткнула бутылку пробкой, развернулась и пошла по тропинке. В таких недрах Долины леса боролись с горами за титул самого жопного места для путешествий. Камни и деревья, усыпающие склоны этой земли, словно стрелы, считались древними, еще когда люди только начинали заглядывать в Шрам на огонек. В далекой дали от городов с их бедами, они стояли, безмолвные и беспристрастные, а я все пробиралась меж ними.
Не то чтобы мне это помогало.
Холодный горный воздух донимал меня, лез под куртку, но все, что я ощущала – это запах дыма. Во рту держался вкус виски, но я до сих пор чувствовала горечь пепла. Между мной и Терассусом лежали два дня и восемьдесят миль…
И все равно как будто недостаточно много.
Может, так теперь будет всегда. Может, любого расстояния будет мало. Может, я вечно буду ощущать вкус пепла и запах дыма, что бы ни пила. Может, вот, во что теперь превращались шрамы – не просто раны, но воспоминания, места…
– Эй.
Люди.
Когда я вернулась в лагерь, скромную полянку сухой земли, укрытую от снега нависающими ветвями, солнце успело полностью скрыться. Поблизости стояла наша убогая палатка, еще чуть в стороне были привязаны птицы. Конгениальность вела битву – и, разумеется, побеждала – с птицей Джеро за последний ошметок корма. А Джеро…
Просто стоял. Торчал посреди лагеря, словно воткнутый нож.
– Тебя долго не было, – произнес он. – Уже думал, что придется искать.
Какие бы твари и бандиты тут ни обитали, шансов их хорошенько отделать было больше у девицы с магическим револьвером и дрянным настроением, чем у ушлепка с ножом и красивой улыбкой.
Я могла бы все это ему сказать. Но тогда пришлось бы с ним разговаривать.
Благо, он счел достаточным ответом уже то, что я молча прошла мимо и уселась у костра. Джеро добавил в огонь хвороста и устроился напротив меня. Я по-прежнему намеревалась довести наше общее дело до конца, а для этого совсем не обязательно с ним разговаривать. Черт, да так даже лучше.
– Прохладно сегодня.
Не то чтобы он был согласен.
– Те торговцы говорили, что такие бури бушуют неделями. – Джеро понаблюдал за падающим снегом, жуя что-то из запасов. – Дурное предзнаменование для них, а для нас самое то. Чем плотнее тучи, тем больше укрытия, когда будем высаживаться на борт аэробля.
А еще за следующие две ночи жопы отморозим. Чем выше мы забирались, тем более тонкой казалась куртка, которую мне вручил Урда. Ветер тут был резче, холод – злее. Из-за последнего труднее всего приходилось моим шрамам – они ныли под одеждой с той же силой, как в день, когда я их получила.
– Это, честно говоря, может стать причиной, провернем ли мы дело или же расшибемся насмерть, – продолжал размышлять Джеро, почесывая щеку. – У Железного Флота самые большие орудия всей Революции. В ясный день они бы нас перестреляли. Разумеется, даже если мы высадимся, мы не представляем, сколько сил окажется на борту. Пространство на аэроблях ограничено, и тем не менее там может расположиться дюжина подвижных доспехов, Хранитель Реликвии и хрен знает сколько рядовых революционеров.
Джеро на миг помрачнел, глядя в костер, на лице заплясали тени.
– Каждый первый – сраный фанатик, – горько прошептал он. – Все их мысли отданы этому их Великому, сука, Генералу, каждый первый готов делать все, что он только скажет, или сдохнуть в процессе.
Молчание скажет о человеке больше, чем слова. Люди способны плести любую мудреную ложь – и Джеро лучше многих, – но, сталкиваясь с молчанием, они начинают выдавать то, что у них на уме.
А Джеро явно что-то тяготило.
Морщинки очертились слишком резко, глаза стали слишком холодными, тело – слишком напряженным. Его чувства по поводу Революции уходили корнями куда глубже слов, глубже даже мертвых братьев. Спросила б, если бы не ненавидела его.
– Так, а у тебя… э-э… есть мысли по поводу?
Но я ненавидела, так что не спросила.
Джеро выжидающе уставился. Я от души глотнула из бутылки.
– Как бы, – он кашлянул, – у нас вот-вот начнется борьба не на жизнь, а на смерть. Было бы полезно узнать, что ты думаешь по…
– У нас есть два выхода.
Джеро стих. Я повернулась к нему, не моргая.
– Либо ты продолжаешь трепаться и довольствоваться моим молчанием, – произнесла я, – либо продолжаешь трепаться с полным ртом выбитых зубов, и тогда я тоже пообщаюсь.
Он сжал губы. Отвернулся. Чего я и ожидала, так что перевела взгляд на костер.
– Ладно.
А вот этого не ожидала.
– Чо?
– Я сказал: ладно. – Джеро встал, заложил руки за спину и вскинул подбородок. – Бей. Сколько нужно бей. – Когда я сощурилась, он вздохнул. – Я знаю о твоем прошлом, знаю, для чего тебя использовали, и сам поступил точно так же. Но чтобы все – в смысле, вообще все – сработало, нам нужно друг с другом говорить, – Джеро приблизился на шаг, указал на свое лицо. – Так что если ты выбьешь мне зубы и это произойдет, то валяй.
