Я долго его разглядывала, пытаясь понять, какой такой фортель он пытается выкинуть. Ничего не сообразив, я поднялась на ноги и подошла. Когда Джеро не сбежал и не дрогнул, я стиснула бутылку как можно крепче, замахнулась и…
Надо было его ударить.
А так я, довольствуясь малым, торопливо двинула ему бутылкой в живот – вроде как передала.
– Держи, – вздохнула я. – Моя ненависть к тебе поуменьшится, если напьемся оба.
Не стану оскорблять тебя попытками убедить, что он этого не заслуживал, или молоть чушь про высшее благо. Не стану винить, если ты возненавидишь меня за то, что я не заставила его ощутить ту боль, которую он причинил другим. Но…
Не знаю. Наверное, я была не готова добавлять в свой список еще одно имя.
Да и для ненависти как-то чертовски холодно. Так, что я стянула палантин, встряхнула его обеими руками – и он стал плащом. Закутавшись, я съежилась в нем, словно маленькая злобная кукуха в маленьком гнезде ярости, и уставилась в огонь.
– Полезные у твоего палантина, однако, чары, – заметил Джеро, прилично отхлебнув из бутылки. – Что, раздобыла в…
– Нет. – Я усмехнулась. – Кончай давай.
– Что кончать?
– Шуточки шутить. И никаких добродушных разговорчиков. А если только попробуешь подстебнуть – я тебя пырну.
– Ладно, то есть… – Джеро уселся обратно на полено, глотнул из бутылки еще раз. – Мы возвращаемся к молчанке?
Я вздохнула, запахнула плащ поплотнее.
– Не знаю… а ты знаешь какую-нибудь алкогольную забаву?
Джеро поскреб подбородок.
– В Революции у нас была игра под названием «насест». – Он усмехнулся. – Выпивку, конечно, истины Великого Генерала запрещают, но к нам в руки время от времени попадало вино или виски из конфискованных грузов. Тогда мы забирались на дерево, представляешь? И передавали по кругу бутылку. Кто последний упадет, тот победил.
Джеро повернулся ко мне с широченной улыбкой. Я уставилась в ответ с видом, который, я очень уж постаралась, говорил «ну и какого ж хера я не разбила тебе морду, пока была возможность».
– А еще иногда мы играли в «трибунал».
Я заворчала, предлагая развить мысль. Эта игра, по крайней мере, не так явно предполагала, что один из нас в итоге окажется в кровище.
– Когда один человек – свидетель, а остальные – трибунал, – пояснил Джеро. – Свидетель заявляет о том, что он никогда не делал, и если за кем-то из трибунала водился такой грешок, тот пьет.
– Ой, да ладно, – фыркнула я. – Это ж «лжец госпожи». Мы в Катаме все время в него резались. Я впервые сыграла-то в него еще в четырнадцать.
Джеро бросил на меня взгляд.
– То есть ты не хочешь играть?
– А я что, мать твою, разве так сказала?
Я откинулась спиной на полено, которое служило мне импровизированным стулом, и задумчиво хмыкнула. Джеро сплетал красивые слова так же, как пауки сплетают паутину, что не прибавляло надежности ни ему, ни им. Однако ничто не способно извлечь из человека правду быстрее бутылки – то есть мне выпала отличная возможность разузнать, насколько Джеро лжец.
А еще мы застряли посреди глуши, и тут было чертовски, мать его, скучно, так что…
– Ладно, придумала кое-что, – произнесла я, почесывая шрам. – Я никогда не, – я уставилась на Джеро, пристально и с любопытством, – бросала друга умирать во время побега.
Не стоило удивляться тому, как быстро он хлебнул виски. Но я удивилась. И, должно быть, выдала себя выражением лица, потому как Джеро шмыгнул, кашлянул и вытер губы.
– Когда сражался за Революцию, – пояснил он. – Кажется, то была… битва за Переправу Ордро?
– Никогда о такой не слышала.
– А никто не слышал. Паршивый городишко с паршивой крошечной ставкой – нас едва хватало, чтобы поддерживать порядок на улицах, что уж говорить про отпор маршировавшим на захват этого городишки имперцам. Но командование приказало нам остаться и дать бой, пока сами они удирали. Дескать, наш долг перед будущим – обеспечить, чтобы лучшие мыслители Революции выжили.
– Ага, звучит правдиво.
– Ага. – На лице Джеро вновь отразилось горькое спокойствие. – Они все в это верили, разумеется. Все в моей ставке верили каждой сраной лжи, которую потоком лила пропаганда. Они просто стояли на передовой аки красивые птички, распевая революционные песни… пока имперцы не похоронили их под волной камня и пепла.
Джеро глотнул еще, перебросил вискарь мне. Я поймала, сунула его под плащ – стекло было теплым. Джеро крепко его стискивал.
– Что до меня, так я не видел в этом логики.
– И просто бросил их там?
– После безуспешных попыток заставить их понять всю глупость гибели ради тех, кто ради нас никогда и пальцем не пошевелит – ага. – Джеро покосился на меня. – Я более чем уверен, что слышал истории, как ты тоже бросала людей. С которыми ты работала.
– Это другое дело.
– Почему?
– Они были ушлепками. А не друзьями. – Я приподняла подбородок. – Твоя очередь.
Джеро сощурился на огонь, подкинул еще поленце.
– Ладно, придумал. Я никогда не занимался любовью с тем, кто однажды пытался меня убить.
Я вскинула бровь, открыла рот для вопроса, но передумала и от души хлебнула вискаря.
– Чего? – распахнул глаза Джеро. – Серьезно?
– Ну, не знаю, можно ли было назвать это «занятием любовью», но… – Я замерла, так и не вытерев губы. – Погоди, а ты имел в виду спать с ними до или после попытки убийства?
– Э-э, после, наверное.
Я заворчала и хлебнула снова. Джеро не сводил с меня взгляда, и я б сказала, что потрясение на его лице не заставило меня испытать ужасную гордость. Но это я б соврала.
– Чего? – Я растянула губы в улыбке и перебросила бутылку обратно. – Не то, на что ты надеялся?
– Я просто… – Джеро поймал бутылку, покачал головой. – Как? В Шраме и без того полно убийц, а чтобы их еще и в постель звать… Как ты в такой опасности… ну, знаешь… справилась?
– Как справляюсь и со всем остальным. – Я снова откинулась на полено, чувствуя, как меня окутывает теплом костра. – Блестяще. – Я пожала плечами. – Не знаю. То был еще один скиталец, мы перегрызлись из-за наживы, а там одно за другим, туда-сюда.
– Тут надо бы пояснить. Потому что, по моему опыту, неудавшаяся попытка убийства ведешь лишь к новой, но уже с ножом побольше.
На языке оставался вкус пепла и виски, а вот слова не шли. Рука сама собой выскользнула из-под плаща, провела по пересекающему глаз шраму. Касание отозвалось болью.
– Не знаю, как будто… – Я цокнула языком. – Когда знакомишься с кем-то за бокалом вина или действительно смешной шуткой – это, собственно, и все, что вы в действительности разделяете. Как только вино кончается, или ты слышишь эту шутку второй раз, начинаешь задумываться, что, может, больше ничего-то у вас и не было. Но когда ты с кем-то сражаешься, вы делите боль, жар, гнев. Это тяжело, и вообще глупо даже пытаться, но они с тобой остаются. – Я подняла голову. – Понимаешь, о чем я?
