Джеро уставился на меня, потом глянул на бутылку.
– Ну, готов поспорить, что понял бы, если б надрался гораздо сильнее.
– Поди-ка ты на хер! – Ругательство сорвалось вместе со смехом – роскошью, которой я не намеревалась с ним делиться. – Может, иногда… просто приятно побыть с тем, кто живет с той же болью.
Джеро не нашел что сказать. Очень кстати – я все равно бы ничего не услышала. Чем дольше я пялилась в огонь, тем сильнее тени, которые он отбрасывал, сплетались силуэтом знакомого человека. Чем дольше я слушала его тихий смех, тем больше он напоминал слова. Голос, который я знала.
«Ты заставляешь меня чувствовать себя гребаной дурой, знаешь? – сказала она. – Ведь даже понимая все это, я никуда бы не делась. Я все равно осталась бы с тобой. Если бы ты только сказала, что однажды это кончится».
Вот, как это звучало у меня в голове.
«Сэл».
Холодные, четкие слова, как в тот день, когда она их произнесла.
«Прошу».
Осязаемые, как любой шрам.
– Едрить меня через колено. – Я потрясла головой. – Ты чего такой жаркий костер растопил?
Джеро небрежно глянул на меня, потом снова уставился на пламя.
– Когда холодно, у тебя болят шрамы, верно? – Он, должно быть, заметил мелькнувшую у меня на лице ярость. – Ты, с тех пор как вернулась, все время их чешешь. Мне даже рассказывать не надо. – Джеро мягко улыбнулся пламени. – Мои тоже болят.
Я не знала, что ответить. И это меня беспокоило.
– Твоя очередь, – заметил Джеро.
Я снова откинулась на полено, демонстративно не трогая шрам, и на долгое мгновение задумалась. Как правило я соображала быстрее, но виски путал мысли, мешал сосредоточиться на чем-либо, кроме жара, что растекался от костра и оглаживал мои щеки, мешал думать о чем-либо, кроме того, как давно я в последний раз себя так чувствовала.
Однако на кону стояла моя честь. Мне совершенно не нужно, чтобы народ трепался, мол, Сэл Какофония позволила какому-то революционному говнючиле уделать ее в алкогольной игре.
Да меня ж на смех поднимут.
– Есть. – Я криво ухмыльнулась. – Я никогда не пробовала салудийсский карри.
Джеро уставился на меня, моргнул; бутылка повисла в его пальцах.
– Ты чо не пьешь? – прорычала я, сощурившись.
– Потому что нужно пить, только если ты это делал? – Джеро пожал плечами. – Я тоже никогда не пробовал салудийсский карри.
– Брешешь.
Он хмыкнул, всмотрелся в огонь.
– Ты относишься к этой игре со всей серьезностью, да?
– Я отношусь к карри со всей серьезностью, потому что оно божественно, тупой ты мудила. Революция занимала Салуду десять лет. Сам говорил, что был там, так?
Джеро кивнул.
– Провел там два года службы. И что?
– Там дают миску размером с младенца за две медяшки, вот что. Каким хером ты умудрился так долго проторчать в Салуде и не попробовать?!
– Не знаю, просто… не пробовал. – Джеро пожал плечами. – Они там во все кладут чеснок.
– Так попросил меньше чеснока.
– О, ого, охренеть идея. Если б только я, который разработал, мать его, налет на аэробли, об этом подумал. – Джеро фыркнул. – Я не ем чеснок. Вообще.
Я изначально отправлялась в это путешествие с твердой верой, что вполне вероятно в итоге со злости его прикончу. С тех пор эта вера сошла на нет, однако теперь я серьезно прикидывала, не убить ли его из сострадания. Но, правда, почему бы сперва не поинтересоваться.
– А с хера ли нет? – Я усмехнулась. – Неужто от него обсираешься? Потому что есть алхимия, которая это дело быстро попра…
– Джанди любил чеснок.
Смешок застрял в горле. Тепло сошло на нет. Как бы ни пылал костер, я не могла избавиться от холода.
– Когда мы были маленькими, когда отец оставил нас одних… – Джеро не смотрел на меня. Он бормотал так тихо, что вполне мог вообще забыть, что я рядом. А может, и правда забыл. – Нам приходилось красть еду. Мы всегда работали вдвоем. Он отвлекал фермеров, я воровал съестное.
На его лице забрезжила, словно самое холодное, самое мрачное зимнее утро, слабая улыбка.
– Однажды, – продолжил Джеро, – мы увидели, как фермер тащит огроменный мешок, и решили, что там наверняка что-то невероятное. Мы даже не удосужились его отвлечь. Просто подбежали, срезали мешок и дали деру. Фермер гнался за нами, кажется, целую вечность, но мы оторвались. А когда открыли мешок, там не оказалось ничего, кроме чесночных головок.
Джеро больше не смотрел на пламя. Он словно вообще перенесся отсюда в другое место. В его глазах не отражалось ничего, кроме той темноты, далекой, беспросветной, где он растворился.
Я знала этот взгляд.
И знала эту темноту.
– Но приближалась зима, есть было больше нечего, поэтому четыре месяца мы… – Джеро покачал головой. – Я возненавидел эту штуку с первого же кусочка, а вот Джанди вкус понравился. Он покупал чеснок везде, где мы бывали, менял на него провизию, всякий раз, как удавалось немного раздобыть, благодарил Великого Генерала. Все в нашей ставке жаловались на запах. Прикрывали носы, когда разговаривали с Джанди. – Джеро рассмеялся, горько, глухо. – От него прямо несло этой дрянью, а он всегда говорил, мол, это исходит революционный пыл. Всегда находил какую-нибудь глупую отговорку. И так улыбался, и всякий раз, как я чувствовал запах чеснока, я…
Джеро умолк. Его глаза потемнели. Куда бы он ни отправился, в какие темные дебри памяти ни забрался, там не было места смеху, словам. Туда я не могла отправиться следом.
Такую тьму каждый должен проходить сам.
Так что я ничего не сказала. Я сидела рядом. И я смотрела в огонь. Позволяя Джеро остаться с той тьмой наедине.
– Прости. – Он моргнул, прочистил горло, словно очнувшись ото сна. – Прости. Я не хотел вываливать все эти… – Он обвел свои глаза невнятным жестом. – Ага. Прости.
– Да ничего.
И я сказала это искренне.
Я гадала, кто Джеро такой, с мгновения нашей встречи – лихой разбойник прямиком из оперы, неоперившийся бандит, что самодовольно лыбится и скулит о глотке вина, смертоносный грабитель, который лжет и убивает как дышит. А может, все и сразу. Однако под всем этим скрывалось вот что.
Всего лишь изломанный человек, сидящий рядом с другим изломанным человеком.
Я подняла лицо к небу. Листва шелестела на завывающем ветру. Снегопад из приятной пелены стал завихрениями теней. Конгениальность и птица Джеро свернулись бок о бок, во сне переваривая мертвечину, которой только что лакомились, не обращая ни капли внимания на снег.
– Оно и к лучшему, наверное. – Я поднялась, морщась от холода, вновь просочившегося к шрамам. – Нам нужно быть в условленном месте к завтрашнему вечеру, так? А мне вообще не нужно, чтобы люди трепались, дескать, Сэл Какофония не явилась, потому что избавлялась от похмелья путем блевоты.
