Мне прошлого раза хватило.
Я сдвинула полог палатки, как вдруг поняла, что Джеро не пошел за мной. Я оглянулась, увидела, что он все еще у костра. Ощутив мой взгляд, он поднял голову. Пустота в его глазах сменилась неловкой робостью, которую я против воли нашла весьма очаровательной.
Ну, или нашла бы, если б не сраная холодина.
– Идешь? – осведомилась я.
– О, э-э… – Он кашлянул. – Просто… палатка маленькая, и я думал, ты, возможно, все еще… в смысле, после происшествия в особняке я думал, ты, возможно, предпочтешь, чтобы я поспал снаружи… ну, ты поняла, вместо…
– Давай-ка договоримся, – перебила я. – Я разделю с тобой палатку, если перестанешь, сука, трындеть. – Я глянула на его руки. – И если захватишь вискарь.
Джеро улыбнулся. И кивнул. И, подойдя ко мне, шепнул:
– Спасибо.
– Да ничего.
И я сказала это искренне.
33. Долина
Большинство ночей я держусь молодцом.
Нахожу себе укромное местечко в Шраме, которое не кишит бандитами или зверями и не славится особенно дурной погодой – иногда там есть постель, иногда нет. Убеждаюсь в том, чтобы не проснусь от того, что меня кто-нибудь пыряет, грызет или пытается пристрелить – и промашек пока было всего четыре. Засыпаю, временами с помощью наркотиков, алкоголя или крайней усталости – и, если повезет, не вижу снов.
Большинство ночей я держусь молодцом.
Но бывают ночи, когда нет.
Тело болело, кожу покалывало от холода несмотря на одеяло, шрамы умоляли меня закрыть глаза и дать им отдохнуть. Вискарь так и не помог приглушить мысли, да и его тепло выветрилось где-то с час назад.
Я лежала под грубым одеялом, снаружи задумчиво бормотал ветер, в палатку просачивался холод.
Рядом со мной лежал он.
Я знала, что Джеро не спит. Я знала, как дышат спящие, и потому понимала, что он лишь притворяется. Вплоть до той ночи я думала, что знала, кто он такой.
Преступник. Убийца. Какой-нибудь ушлепок с клинком и нуждой, как любой из тех бесчисленных бандитов, их главарей и скитальцев, которых я уложила в могилу. С виду он был на моей стороне, но это вовсе не значило, что он не подонок.
Или, по крайней мере, таковым он был до той ночи.
Все не так, как ты думаешь. У нас тут не дешевая опера – он не угрюмый герой, который не осмеливается показать свою уязвимость из страха, что ему причинят боль, а я, ясен хер, не какая-нибудь млеющая мамзель, которая падает и, сидя в куче своих юбок, заливается слезами, пока мужик открывает ей душу. Опера, особенно дешевая – штука увлекательная, веселая, доставляющая удовольствие.
А это – нет.
Мы все еще оставались подонками, и он, и я. Преступниками. Убийцами. Мы – не хорошие люди. Черт, да мы даже не порядочные.
И ни один не мог отпустить прошлое.
Мы оба носили шрамы, уходящие глубже кожи. Мы оба хранили внутри темноту.
Мы оба были изломаны.
– Как он умер?
Я наполовину прошептала, наполовину понадеялась, что Джеро не услышал. Он лежал, тянулась тишина. Когда он заговорил, голос прозвучал мягко, слабо.
– Он бросился в атаку на врага. – Прежде чем Джеро продолжил, прошел долгий миг. Его голос дрогнул. – Имперцы. Превосходили нас по силам в пять раз. Он взял оружие, закричал, бросился на них и… умер.
Я уставилась в стену палатки.
– Чтобы защитить тебя?
– Иногда я об этом думаю.
– И?
– И мне кажется, что нет.
Я больше не спрашивала. Я не засыпала. Я слушала темноту, а он перекатился ко мне и зашептал:
– Ты когда-нибудь любила Империум?
– А?
– Он был твоим домом?
– Я там родилась.
– Но был ли он твоим домом?
Я задумалась.
– Нет.
– Ты бы за него умерла?
Я и умерла.
– Нет.
– За что бы ты умерла?
Я знала.
– Не знаю.
Воцарилась тишина, но не такая, как раньше. Не как тишина, когда нечего сказать, но когда пытаешься не говорить. О том, что знаю я. О том, что знает он.
Как я упомянула, у нас тут не дешевая опера. И даже не хорошая. Тут счастливой концовки не будет. Да мы и все равно не поняли бы, что с ней делать – мы же не герои. Мы просто два человека.
Изломанных.
Я чуяла – шрамами чуяла, – что эта дорога ведет вниз. Как чуяла, в какую темноту не ступать и что кто-то попытается всадить в меня нож. Такой миг, который тянется, долго и мучительно, когда все становится чуть темнее, чуть тише, и заканчивается, когда ты либо уходишь, либо вытворяешь какую-нибудь глупость.
И так же, как я понимала, что ничем хорошим все это не кончится, я понимала и то, что сделаю.
В палатку просочился ветер. Меня передернуло под одеялом. Джеро сдвинулся, подобрался еще ближе.
– Раны болят? – спросил он.
– Нет.
– Врешь.
– Вру.
– Векаин не всегда вычищается как надо. Если остаются следы, может начаться воспаление.
Его рука скользнула к краю моего одеяла. Джеро помедлил, пальцы зависли над тонкой тканью.
– Можно?
Я закрыла глаза. Кивнула.
Джеро потянул одеяло. Покусывавший меня холод вонзил разом все зубы, Джеро потянулся к моей куртке. Подцепил край парой пальцев, снова замер. Я ощутила затылком его взгляд, ждущий подтверждения.
Я снова кивнула.
– Да, – шепнула я.
Джеро задрал мне куртку. По коже от внезапного холода пробежали мурашки. Живот поджался, дыхание перехватило. Я стиснула край одеяла, чтобы сдержать дрожь.
Ладонь нашла мой бок. Прошлась по рубцу. Пальцы заблуждали по коже, оставляя за собой мурашки, продвигаясь по телу от раны до бедра.
Он был теплым. Таким теплым.
Ладонь на мгновение задержалась.
– Все нормально, – произнес Джеро. – Ты в порядке.
И его ладонь соскользнула.
А моя потянулась ее остановить.
Я прижала его ладонь к своей коже, не желая лишаться того тепла, касания… чувства.
Не-изломанности. Хотя бы на краткий срок.
Я перекатилась на простынях – грубая ткань царапнула спину, – подняла взгляд на Джеро. Его лицо окутывали тени, словно зыбкий сон, что длится еще несколько минут после пробуждения, прежде чем исчезнуть. В темноте я не видела морщинок от притворного смеха и лукавых улыбок.
