Однако, как и в случае с любовью, сексом, деньгами и войной, реальность всегда оказывалась куда хуже фантазий.
День, когда я изменила мир навеки, был серым, холодным, а сама я – покрытой птичьей блевотиной.
– О-о, ну очень по-взрослому, мадам. Прям королева, мать твою, учтивости, – брюзжала я, тщетно пытаясь стряхнуть с куртки комок меха и костей. – Хочешь всю жизнь одна пробыть? Потому как точно могу тебе сказать, что тяжко заполучить мужика, когда твой аргумент в споре – это заблевать его с ног до головы.
Конгениальность осталась к этому так же равнодушной, как и к моим шести последним попыткам сдвинуть ее с места. И, как в прошлый раз, уперлась шпорами в горный склон, издала злобный вскряк, широко разинула клюв и…
– Едрить меня через колено! – Я метнулась в сторону, уворачиваясь от очередного влажного, вонючего кома, который исторг ее пищевод – вот знала же, что зря столько ее кормила по пути вверх. – Куртка совсем новая, сучий ты потрох! Тебе что, жить надоело?
Пустошница с вызовом завопила, злобно захлопала остаточными крыльями, царапая землю когтями. Птица вообще-то не понимала человеческую речь, но будь я проклята, если в этих желтых глазах не сквозило нечто большее, чем я подозревала.
Впрочем, если откровенно? Она просто вела себя как ушлепина.
Наши пути расходились уже не первый раз. Иногда я отправлялась туда, куда она не могла за мной последовать, а потому отпускала ее на волю. Иногда Конгениальность улавливала запах, источник которого просто обязана была отыскать, и бросала меня. Мы не держали друг на друга зла – мы, в конце концов, профессионалы – и всегда находились опять.
Но на этот раз… на этот раз она просто не хотела идти.
И что, мать его, мне оставалось делать? Поднять в небо злобную, вонючую, сварливую сучью птицу весом в пять сотен фунтов?
– Она боится.
Раздавшийся голос был тих, словно крадущийся по горам ветер. Я подняла взгляд, увидела сидящего на корточках на щербатом валуне Тутенга. Его капюшон был откинут назад, обрубки рогов ярко выделялись на фоне серого неба. На такой высоте с избытком хватало лишь булыжников – огромных каменных пальцев, что тянулись вверх сквозь пелену укутывающего склон горы тумана.
Тот, с которого спрыгнул Тутенг, был по меньшей мере десять футов в высоту. А руккокри даже не поморщился, ударившись о землю широкими, плоскими ступнями, и прошел мимо меня к Конгениальности.
Я попыталась его остановить – последний, кто приблизился к ней без надлежащего представления, ослеп от желчи, которой Конгениальность плюнула ему в глаза, – но в этом не было смысла. Птица позволила Тутенгу подойти и удостоила любопытным взглядом, не более. Когда руккокри осторожно протянул руку и почесал длинную шею Конгениальности, та закрыла глаза и довольно курлыкнула.
– Славное существо, – задумчиво пробормотал Тутенг, любуясь. – Выносливое, сильное, но одинокое… потому, готов спорить, она решила идти за тобой.
– Если б она ходила еще куда-то, было б великолепно, – я снова попыталась оттереть с куртки блевотину. – Я же не могу взять ее с собой в небо, правда?
Тутенг подался вперед, закрыл глаза. Конгениальность почему-то сделала то же самое. Они соприкоснулись лбами, обрубки рогов уперлись птице в голову. Губы руккокри зашевелились, произнося неслышные мне слова. Конгениальность бросила на меня долгий взгляд, а потом развернулась и зашагала вниз по склону.
Остановилась, снова глянула на меня через плечо в последний раз и растворилась в тумане.
Как уже упоминала, я уверена, Конгениальность не понимает человеческую речь. Она – птица. Дохера славная, способная выпотрошить взрослого охотничьего кота одной ногой, но все же просто птица. В ее глазах не отражается ничего, кроме голода и ее обычного дурного нрава.
Не знаю почему, но, когда Конгениальность посмотрела на меня, она показалась грустной.
– Черт, – шепнула я, когда шаги птицы стихли. – Это что вообще было?
– Я попросил ее найти тебя позже, – произнес Тутенг, одергивая плащ, и продолжил путь к вершине горы. – Она согласилась.
– Хм. – Я оглянулась на туман, за которым скрылась птица, и последовала за Тутенгом. – А какой магией, к слову, обладают звероусты?
– Видимо, магией не быть говнюком, – пожал плечами Тутенг, огибая валуны. – Птицам и зверям ведомо то, что недоступно нам. Они говорят на языке, который нам непонятен. И все равно готовы говорить с тобой. Надо только понять, как услышать.
– Что она тебе сказала?
Тутенг на мгновение остановился.
– Она обеспокоена. Думает, что на этот раз ты не вернешься.
Мне, наверное, стоило мотать на ус. Есть же все-таки старое правило приключений: если птица говорит, что дельце вот-вот примет паскудный оборот – обрати-ка внимание.
Ну, короче, или должно быть такое правило.
Но, с другой стороны, я всегда возвращалась. И Конгениальность не первый раз наблюдала, как я ухожу. И не в последний увидит, как я возвращаюсь.
Верно?
Верно.
– Ты сказал ей, что вернусь? – спросила я.
– Я им не лгу.
Я против воли усмехнулась.
– А ты забавный, Тутенг. Жаль, что не удалось провести с тобой побольше времени.
– Спасибо, – отозвался он, поднимаясь к самому пику. – Жаль, что твой народ пришел на эту землю с войной и уничтожил мою цивилизацию.
Ну, он-то, конечно, прав… но тем не менее.
Мы разбили лагерь в единственном пригодном для того месте. Горы, обрамляющие долину, тянулись так высоко, что их венцы терялись среди облаков. Каменные тираны, возвышаясь, давили на узкую тропу, что вилась между их тяготеющими махинами – единственный непокорный вызов их царству камня и кустарника. Наше крошечное плато, выходящее на эту тропу, казалось слепым пятном под их безглазым взором, но если вглядеться в облака, то создавалось впечатление, будто ты все равно привлекаешь их внимание.
Я предпочитала не поднимать взгляд и говорить тихо. Поступать иначе виделось мне плохой затеей.
– Опять двадцать пять, – вздохнул усталый голос. – Они не кусаются. Возьми яйца в кулак, хватайся за седло и держись.
Но это мнение разделяли не все.
– Так, во-первых, – Урда пригрозил пальцем Джеро, стоящему поблизости с изнуренным выражением лица, – это невероятно обидно. То, что я реалистично, справедливо и мудро обеспокоен, вовсе не означает, что мне не хватает, – он задохнулся, – яиц. И в-третьих…
Урда ткнул в огромного оякая, который над ним возвышался.
– Откуда мы знаем, что он не катался в испражнениях? Я не собираюсь садиться на птицу, чья чистоплотность под таким вопросом.
– Он вырос в доме лучшем, чем те, где любому из нас вообще светит оказаться по праву, и получал ужин богаче, чем любому из нас вообще светит отведать. – Джеро похлопал громадину по боку, отчего существо довольно заворковало. – Поверь мне на слово, Смертоклюв куда чистоплотнее любого присутствующего.
