Из-за них в зобу поселилось, прокравшись внутрь, нечто холодное. Но я не показала этого в ответ. Я сжала плечо Ирии, кивнула.
– Лады.
– Шик. – Она смахнула свой зародившийся эмоциональный рост вместе со слезами и моей рукой. – А теперь свали на хер. У меня дел до жопы.
И, возвращаясь в лагерь, тут же начала громко обкладывать брата руганью за трусость. Я дернулась было следом, как ветер вдруг переменился. И я кое-что заметила.
На ветке колючего кустарника, проросшего сквозь камень, трепетало нечто алое. Я отцепила его – обрывок ткани, красной и запятнанной. Здесь кто-то таки побывал до нас. Тот, кто носит красную ткань, пропахшую пеплом, наркотой и…
Обитель?!
Ладонь засвербела, жаждая ухватиться за оружие. Они давно убрались, если судить по подвыветрившемуся душку, но давно – это все еще слишком, мать его, близко.
– Эй! – бросилась я к остальным. – Не знаю, только ли мне кажется это странным, но я только что… я…
Мой голос умолк, сосредоточенность сошла на нет, а загривок начало покалывать. Хорошо знакомое мне чувство.
Ты тоже наверняка его знаешь. Затаенный вздох случайного свидетеля, когда не тот человек говорит что-то не то кому-то с дурными намерениями. Неподвижность зверя, прежде чем он прыгнет, выпуская когти. Ощущение чужого взгляда, впивающегося меж лопаток, за которым следует нож.
Осознание, что почему-то, хоть ты этого даже и не заметил, что-то пошло совсем не так – вот, что я ощутила. И, когда повернулась, увидела.
– Урда? – позвала я.
Чарограф сидел на корточках на краю плато, сгорбившись, широко распахнув глаза и обхватив себя руками. Он тяжело дышал, царапал рукава так, словно пытался еще больше замкнуться в себе. Его сестра стояла на коленях рядом, внимательно за ним наблюдая.
С моим приближением Ирия напряглась, но не стала возражать, когда я тоже опустилась на колени и всмотрелась в лицо Урды. На нем отпечатался ужас – не просто тревога, но отупляющий, ледяной ужас, который стоит лишь раз испытать, и он больше никогда не забудется.
Прямо как в тот раз.
– Я их слышу, – прошептал Урда. – Я их слышу, слышу, слышу.
– Слышишь что? – спросила я.
Урда поднял на меня взгляд. В его глазах дрожали слезы. Он с трудом сглотнул и хрипло, слабо выдохнул:
– Саранчу.
Палантин вдруг захлестал у меня перед лицом. Порыв холодного ветра вгрызся в меня, пронизывая сквозь куртку. Тучи закружили над головой. Джеро вскочил на ноги, бросился к краю плато; Агне, оставив чтение, ринулась следом. Тутенг напрягся, поглаживая клюв оякая. Ирия медленно помогла брату встать, нашептывая успокаивающие слова.
Все взгляды устремились на небеса.
Как и его.
– А, – негромко подал голос Два-Одиноких-Старика. – Я ведь говорил.
Развернувшись ко мне, он скупо, горько улыбнулся.
– Они здесь.
Первым был звук. Далекий гул лопастей, шепот ветра, ворчание двигателей.
А затем – сами аэробли.
Сквозь серые тучи пробилась огромная ладонь. За ней тянулась длинная, могучая рука, раздвигая небеса для корабельного носа. И прикрепленный к нему исполинский, непреклонный, суровый Великий Генерал Славной Революции Кулака и Пламени летел сквозь облака.
Всего лишь носовая фигура – человек с жесткими угловатыми чертами и еще более жесткими глазами, выкованный из металла, с вытянутой в ожесточенном жесте рукой. Но даже при этом изображение Великого Генерала стало второй самой впечатляющей вещью, которую мне довелось увидеть в тот день.
Первой был корабль, к которому он крепился.
Он взрезал тучу мгновением позже: великий левиафан из дерева и металла, кит с раздутым пузом, плывущий по облакам, словно по волнам. По обе стороны, помогая ему следовать курсу, раскинулись массивные крылья. Множество пропеллеров, приделанных к бортам, крутились под властью Реликвий-двигателей, дюжины металлических лопастей гудели железным созвучием, удерживая огромный аэробль в воздухе, заполняя небо густым стрекотанием.
Как саранча.
– Мои дорогие друзья, – прошептал Два-Одиноких-Старика. – Пора.
Я не питала к Революции особой любви – я не видела ни одной их машины, которую бы не смогла превзойти магия. Но эта… эта летучая штуковина… не постыжусь признаться, что я лишилась дара речи.
Тебя бы он тоже покинул.
Вот мрази.
Нашли способ летать.
Со скрипом дерева, гулом металла, пением двигателей флагман Железного Флота плыл по небесам с равнодушным, непринужденным апломбом. За ним виднелись остальные аэробли под знаменами Революции. Каждый был меньше, изящнее флагмана-левиафана, но все плыли с тем же неторопливым безразличием, безучастные к тому, что лежит внизу.
Или кто.
Не знаю, сколько я на них пырилась. Так долго, кажется, что успела забыть, что такое эти корабли, что мы собрались с ними сделать. Разумеется, я забыла, насколько, блядь, тупым был этот план. Но когда мое плечо сжала ладонь Джеро, я вспомнила, почему мы сюда явились.
Почему именно мы должны были это сделать.
– Отправляйтесь же, – произнес Два-Одиноких-Старика. – Я встречу вас позже, в условленном месте.
Я развернулась, увидела их. Агне, Тутенга, близнецов, сидящих верхом на оякаях. И рядом с ними – еще двух птиц.
С пустыми седлами.
Джеро, мягко улыбнувшись, вручил мне мой ремень. Я ощутила тепло Какофонии сквозь кожу его кобуры, и револьвер взглянул на меня латунными глазами, ухмыльнулся – лишь мне – самой жестокой, самой мерзкой ухмылкой, на какую только способен. И жарким, исходящим паром выдохом поинтересовался:
– Приступим?
36. Железный флот
Мои худшие сны – те, где я снова летаю.
Те, где я не Сэл Какофония. Я не Алое Облако, я не кто-то.
Я просто… летаю.
Иногда рядом проносятся птицы, иногда бушует гроза. Иногда мир далеко внизу, иногда внизу вообще ничего нет. Иногда вокруг просто облака и ветер, и небо столь широкое и голубое, что я не могу поверить, что никогда не поднимала взгляд и не видела его раньше. И неважно, потому что я снова летаю.
Когда-то я летала.
Потом я просыпаюсь – и все. Я все же застряла на земле, и небо не такое голубое. Иногда я плачу, иногда – нет. Иногда я просто натягиваю палантин повыше и отправляюсь дальше, и долго не смотрю на небо вообще.
Все сражения, и ебля, и выпивка, и курево в мире не способны дать мне ощущения лучше.
Но в тот день, когда мы все изменили…
– ОХЕРЕТЬ!
Тот день оказался в шаге от.
