– Нет, – прошептала мастер искры дрогнувшим голосом. – НЕТ! Как ты смеешь… да как ты смеешь бросать вызов Императрице? – Она вскинула взгляд, плещущий ненавистью, страстным желанием мести. – Клянусь всем Отпрыскам, что ты заплатишь за…
Фразу она не закончила.
Как выяснилось, говорить с мечом в горле несколько трудно.
Я выдернула клинок. Из раны, пузырясь, хлынула кровь. Женщина тщетно заскребла шею, потянулась придушить меня окровавленными дрожащими руками, уже оседая на колени, а потом рухнула и больше не пошевелилась.
Я вдохнула запах пепла и гаснущих углей. Я окинула взглядом почерневший, изодранный коридор. Сквозь дыры в корпусе корабля задувал холодный ветер. Тело ныло в ожидании новых сражений, умоляя меня лечь и просто… перестать.
Не буду лгать, мысль соблазняла. Я, может, даже поддалась бы.
– Охереть не встать.
Но на горизонте маячили проблемы посерьезнее.
Я подняла голову. В дверном проеме стояла Лиетт, сигилы печати, которую она сломала, тускнели, рассеиваясь. Лиетт оглядела резню, огонь, вслушалась в далекие звуки боли и ярости, и наконец посмотрела на меня.
Я с шумом втянула воздух. Сплюнула на пол кровью.
– Приветик, – произнесла я. – Нам, э-э… наверное, лучше б выдвигаться.
45. Железный флот
Если ты в своей жизни правильно расставил приоритеты, значит повидал достаточно произведений искусства. А если бывал в Шраме, то лицезрел живопись войны. В Империуме есть живые портреты, сотканные магией и красками, запечатлевшие героические имперские легионы, которые укрощали взбунтовавшихся нолей вспышками магии и звука. У Революции есть фрески длиной в целые мили, над которыми трудилась тысяча художников, изображая изнурительную агонию борьбы против имперских угнетателей. Даже в свободных землях есть свои картины, показывающие кого-нибудь – обычно богатого, – храбро отбивающегося от монстров и бандитов.
В конце концов, никто так не любит войну, как тот, кому не приходится на ней сражаться. Они находят побочные моменты – вся эта кровь, понимаешь, о чем я – довольно неприятными. Поэтому платят художникам, чтобы чувствовать себя великими, ослеплять крестьян, и, самое важное, обмануть самих себя, заставить поверить в собственную ложь, что война – это просто большое приключение.
Как только попробуешь войну на вкус сам, ты никогда больше не сможешь смотреть на эти картины.
Может, он был чьим-то отцом, или любовником, или просто бедным бродягой, которому Революция пообещала лучшую жизнь. Но молодой мужчина, лежавший у моих ног, когда я ступила на холодный ветер палубы, больше не был даже человеком. В его глазах навеки застыла смесь гнева и ужаса – в тот миг, когда он понял, что все сказанные ему слова оказались ложью.
Всего лишь грубая прелюдия к дыре в груди.
Палубу, куда он добрался, стремясь убраться с нижних ярусов, украшали разводы крови. Красная дорожка вилась по доскам и упиралась в новую бойню. Трупы, как магов, так и революционеров, покрывали палубу, словно разбросанная милостыня после пира у богатея. Каждый пялился в серое небо, плывущее над головой. У каждого было такое же лицо, как и у этого бедного придурка.
И над всем этим ревели сирены, призывая солдат к бою. Хотя, если взглянуть в тот день в серое небо, залитое огнем и дымом, можно было поклясться, что сирены призывали к панихиде.
Только люди, которых они призывали, пока не знали, что панихида по ним.
Солдаты с топотом носились по палубе корабля, по размерам раза в три больше, чем любой, который мне доводилось видеть, истекая кровью и умирая на досках. Революционеры стояли тесными группами, направляя массивные арбалеты в небо и спуская механизмы, в то время как их товарищи носились со связками болтов в руках, чтобы пополнять запасы арбалетчиков. Вспышки магических молний и пламени вспыхивали по всей палубе, смешиваясь с миниатюрными взрывами севериумных зарядов, когда революционеры со штык-ружьями изо всех сил отбивались от имперских абордажников, которые, в свою очередь, отчаянно пытались убить их товарищей.
Всполохи пламени и дым, вой сирен, мрачная симфония стали, пробивающей плоть – все сгустилось в зловонные миазмы звука. И все же, сквозь гвалт страданий, песнь Госпожи Негоциант звучала чисто и уверенно, поднимаясь все выше и выше с каждым падающим на палубу изломанным телом.
Все это – не произведение искусства, которое никто никогда не видел. Не великолепная живопись, не удивительная история. А какая-то пошлая, горькая шутка ненасытного бога, который повторял ее снова и снова, исключительно ради собственного удовольствия.
– Как?
Я узнала этот дрожащий тон в голосе Лиетт; она смотрела на резню из безопасного коридора. Звук разбитой вдребезги уверенности, когда ученый смотрит на что-то намеренно бессмысленное, изо всех сил пытаясь осознать.
И терпит неудачу.
– Как они нас нашли? – прошептала Лиетт, выходя на палубу. – Наш план был точен, мы были так осторожны.
Она стиснула зубы:
– Мы были так близко! Они не могут встать на пути! Они не могут вот так все уничтожить…
Лиетт попыталась броситься вперед. Я схватила ее за плечо, потащила обратно в проход. Она издала невнятный звук, словно собиралась спорить. Я подняла палец, призывая к тишине, ткнула им в небо.
И на визжащих крыльях спустился ад.
На палубе появилась тень – чернильно-черное пятно, мгновенно разросшееся до размеров кареты. Оно пронеслось над отрядом стрелков, которые повернули испуганные взгляды и арбалеты к небу, запуская болты и крича.
Ты всегда первым видишь их когти: четыре черных кинжала, пронзающие облако, чтобы схватить очередного несчастного ублюдка. Потом – крылья, огромные перья цвета слоновой кости, усеянные красными пятнами. К тому времени, как услышишь птичий крик, станет уже поздно.
Вот так все и было для тех мудаков на палубе.
Тамкай, огромный, с острым клювом, несущий имперского всадника, врезался в толпу стрелков и выхватил нескольких из них с палубы. Остальные либо бросились врассыпную, либо тщетно пытались стрелять, когда гигантская птица снова взлетела, исчезая в облаках вместе с их товарищами. Мгновение спустя скудная защита тоже обернулась бегством, когда тамкай уронил жертв обратно на палубу.
По кускам.
– Тамкаи, – буркнула я, наблюдая за скользящими и ныряющими в облаках силуэтами, пикирующими на палубы других аэроблей. – Боевые Сорокопуты. Они подготовились.
– Но как? – спросила Лиетт. – Как они узнали? Никто не знал!
«Никто, кроме меня, – подумала я. – И тех, кто мне рассказал».
Когти тамкая подхватили еще одного солдата. Я поежилась.
– В смысле, я всегда могу у них поинтересоваться, – пробормотала я. – Или мы можем съебаться отсюда.
