Была там и Сэл Какофония. Кто-то говорил, что это она все и развязала. Кто-то говорил, что она просто оттуда вышла. Кто-то говорил, что она лично переходила от дома к дому и пронзала клинком глотки всем, кого только могла найти – мужчинам, женщинам, детям.
Честно говоря, задумываясь о том времени, я иногда с трудом вспоминаю, кто прав.
Но я там была. И я привела в город огонь и кровь. Когда я уходила, я оставляла позади груду пепла и праха.
Я хотела сказать, что оно того стоило. Что из-за того, что я сделала той ночью, умерли злые люди. Но стоило мне открыть рот, как я ощутила на языке вкус лжи.
Неважно, сколько злых людей я прикончила, ведь я убила куда больше хороших.
Я не знала, какие слова сказать, чтобы уравнять чаши этих весов.
Не знала, существуют ли такие слова вообще.
– Я не виню тебя, Какофония.
Может, он ощутил мое колебание. Или, может, просто говорил сам с собой. Он не смотрел на меня, по-прежнему не отводя взгляд от крошечного города.
– Ты не была первой, кто принес в мой город оружие, – продолжил он. – И твое, пусть и внушительное, не было самым разрушительным в его стенах. Все, что ты сделала – это развязала драку. Последнесвет видел множество драк прежде. – Он покачал головой, пряди волос дрогнули. – Это я впустил Империум. Я впустил Революцию. Это я каким-то образом решил, что они никогда и не подумают запятнать мой город своей грязной войной.
Он дернулся, скривился, закрыл глаза.
– Неверно. Нет, так совсем неверно. Не то чтобы я полагал, будто они не развяжут бой никогда. – Он вновь взглянул на свой крошечный город, с прорезавшимся на лице отчаянием. – Я думал, что все станут смотреть на Последнесвет как я. Думал, что они посмотрят на его огни, его башни, его воду и увидят то же, что и я. Каждое утро я просыпался, я смотрел на город и думал, как мне повезло, что удалось его построить, создать. – Он вздохнул так тяжко, что чуть не потерял равновесие. – Как смотришь на свое дитя и гадаешь, сколько всего великолепного оно сотворит, увидит, кем станет. Никто не смотрит на свое дитя, гадая, сколько людей из-за него погибнет.
Голос умолк. Следом опять померк взгляд. Он уже не глядел на крошечный город. Опустевшие глаза были по-прежнему устремлены на него, но видели нечто другое, нечто далекое, где этот город все еще жил, где его люди все еще смеялись, где путники проходили многие мили, чтобы хоть несколько часов постоять под его огнями.
Я, как он, уставилась на миниатюрные здания. Попыталась увидеть. И на мимолетнейшее мгновение мне почти показалось, что я смогла. Потом я моргнула. В тот миг, когда мои глаза закрылись, я увидела только руины, окутанные душным пеплом.
Безмолвные.
– Это правда?
Я подняла взгляд. Два-Одиноких-Старика не смотрел на меня. Но обращался ко мне.
– Что правда?
– Молва, – ответил Два-Одиноких-Старика, – о том, откуда у тебя шрам.
Я не стала спрашивать, который он имел в виду, в этом не было нужды. Моя рука, словно сама по себе, потянулась, и пальцы дотронулись до длинной, неровной линии, что сбегала от ключицы до живота. Под прикосновением она заныла, запульсировала, словно обладая собственным сердцебиением.
– Зависит от того, которую ты слышал. Их много.
– Я слышал, – прохрипел Два-Одиноких-Старика, – что его оставил Враки Врата. Слышал, он у тебя кое-что забрал. Слышал, ты забрала кое-что у него.
Шрам пульсировал сильнее с каждым словом, ломился от боли под пальцами.
– Тогда правда, – прошептала я. – А вот если хочешь знать, что он у меня забрал…
– Не хочу. – Два-Одиноких-Старика покачал головой. – Я не хочу этого знать. Мне не нужно этого знать. Я только… – Он наконец поднял на меня взгляд. – Что ты чувствуешь… когда об этом думаешь?
Я не ответила.
Я хотела сказать, что это потому, что не знаю как. Хотела притвориться, что это выше моих сил, что все эмоции, чувства переплелись, словно колючий кустарник, и за них больно даже тянуть, не говоря уже о том, чтобы выпустить их наружу. Я не могла. Не могла даже попытаться. Это будет слишком больно.
Угу.
Звучит так, как сказал бы нормальный человек.
Правда заключалась в том, что я знала ответ. Я узнала его в день, когда получила этот шрам, и с тех пор шлифовала, затачивала, словно нож, каждый день, когда по-прежнему просыпалась живой. И поэтому я колебалась. Потому что это был нож.
Не стоит его обнажать, если не собираешься кого-то порезать.
– Я чувствую… – Мой голос прозвучал так мягко, что я его даже не узнала. – Что однажды я проснулась… и все двери мира оказались заперты. И у всех, кроме меня, был ключ. Что двери, через которые они ходили с такой легкостью, мне приходилось ломать. И я ломала. Я их выбивала, крушила, колотила, пока руки не начинали кровоточить, и даже если не знала, что с другой стороны, я понимала, что не могу оставаться с этой и лишнюю секунду.
Взгляд Двух-Одиноких-Стариков потяжелел, задержавшись на мне.
– И что, – произнес вольнотворец, – было с другой стороны?
Я уронила руку. Пульсация шрама медленно сошла на нет.
– Еще одна дверь.
Два-Одиноких-Старика кивнул.
– Поэтому я не смог тебя винить.
Он смотрел на меня этими своими отрешенными глазами. Я видела в них великую пустоту – там, где однажды было так много всего: идей, историй, надежды на столь многое. И осталось… ничего. Ничего, кроме пустой, безучастной темноты, в которой я едва различала, под всеми этими мертвыми мечтаниями, крошечный огонек.
И он горел алым.
– Полагаю, что понимаю тебя, Сэл Какофония. И надеюсь, ты понимаешь меня… а ты понимаешь? – прохрипел Два-Одиноких-Старика. – Это ведь боль, верно? Как потеря конечности. Ощущение, что там, внутри, должно быть что-то, чего нет, и ты не можешь спать спокойно, неважно, сколько выпьешь или кто с тобой в постели. Это дыра… и ты не знаешь, чем ее заполнить, но не почувствуешь себя правильно, пока не получится. И единственный способ, какой только можешь придумать…
– Забрать что-то у тех, кто проделал в тебе эту дыру, – закончила я за него.
И не сразу поняла, что слова сорвались сами.
И губы вольнотворца скривились горькой улыбкой, когда он наклонил голову в медленном кивке.
Однажды Лиетт рассказала мне про этого человека. Среди обычных людей вольнотворцы – легенда. Блестящие изобретатели, алхимики, чарографы, инженеры и не только. А среди вольнотворцев Два-Одиноких-Старика был близок к божеству. Историй, написанных о его гениальности, хватило на десять книг – у Лиетт в коллекции хранилось девять. Я понятия не имела, правдивы ли они.
Но обо мне и себе он был прав.
Мы понимали друг друга.
