– Я его не вижу, – прошептала я.
– Он близко, – отозвался Какофония. – Будь наготове.
Я скользнула рукой в карман, нащупала там патрон. Джеро сказал не брать с собой слишком много – мол, есть тонкая грань между тем, чтобы готовиться к неприятностям и напрашиваться на них, – но чтоб меня разорвало, если я отправлюсь куда-то без Геенны. Я тихонько вставила патрон в барабан, оттянула курок и прислушалась.
Ничего. Ничего, только снег падает. Ничего, только ветер дует. Ничего, только мое горячее дыхание светлым облачком на фоне черного неба, и тяжелое сердцебиение в груди, и сочащаяся из бока кровь, и скрипнувший позади снег и…
– ВОН ОН!
Я расслышала его предупреждение. Я его ощутила. И рывком развернулась.
Кропотливый оказался у меня за спиной – как только успел так близко подобраться? Я не знала. Мне было плевать. Я подняла Какофонию обеими руками, нацелила, Кропотливый бросился вперед.
Я спустила курок.
Взметнулся снег. Треснуло, разламываясь, дерево. Брызнуло стекло. Ночь умерла в один яркий, славный миг, когда пламя Геенны распахнуло зев, чтобы все это поглотить. Снег таял под ее жадными языками, поднимая вверх стены пара, словно туманный сад на дороге, пока пылающие обломки дверей, окон, сундуков падали обгорелым градом.
Я закинула Какофонию на плечо, ожидая, когда рассеется пар.
Это, признаться, наверное, было несколько поспешно. Джеро таки говорил, что нам нужно то, что у Кропотливого с собой, а оно вряд ли переживет взрыв дьявольского пламени. Но, с другой стороны, еще Джеро говорил, что Кропотливого нам нужно поймать.
Так что, если хорошо подумать, это Джеро виноват в его смерти.
Ну, был бы.
Если бы Кропотливый не стоял посреди разрушений, крайне бесцеремонно оставшись в живых.
Холодный ветер разогнал пар, явив плотного мужика, спрятавшегося за еще более плотным щитом. Бронзовый круг, которого буквально только что еще не было, вылез из порванного рукава; там, куда ударила Геенна, поверхность почернела. Поверх края щита на меня воззрились широко распахнутые, дикие глаза.
– Что это за херь? – прорычал Кропотливый.
– А это что за херь? – ткнула я в щит.
Революционер встряхнул запястье. Щит вдруг начал сворачиваться по кругу, скрежеща металлом, пока не скрылся полностью, оставшись на запястье лишь широким бронзовым браслетом.
– Выдвижной щит, – проворчал Кропотливый. – Против стрел, клинков и магии имперских свиней. Революционная искусность во всей красе.
– Ага, – отозвалась я, выуживая из кармана следующий патрон. – Или жульничество.
Кропотливый, может, и не знал Какофонию, но точно представлял себе, что такое револьвер. И, как только я отщелкнула барабан, бросился бежать. Но не прочь – он понимал, что от пули удрать не сумеет. Революционер ринулся на меня, с клинком наготове.
Я проверила, увидела в барабане Изморозь, захлопнула – лучше всего проявить вежливость и убедиться, что он готов, прежде чем начать. Я прицелилась – Кропотливый приближался, но вилял. Он мог сбить мой прицел, но не Какофонии. Револьвер вспыхнул жаром в моей ладони.
И прошептал голосом латуни:
– Давай.
Я спустила курок.
Кропотливый оказался быстрее.
Он поймал мое запястье и вздернул его вверх. Щелкнул курок. Латунь гневно взревела, Изморозь вылетела в ночь и взорвалась кристаллами льда, рухнувшими на землю вместе со снегопадом.
«Слишком быстр, – подумала я. – Слишком, мать его, быстр. Как такой здоровяк так двигается?»
Ну, или подумала бы.
Если бы летящий мне в живот клинок не требовал внимания.
Я отскочила в сторону, чувствуя, как капли крови взметаются на ветру; лезвие чиркнуло меня по коже. Всего лишь царапина – предупреждение. Недостаточное, чтобы меня остановить. Недостаточное, чтобы заставить меня бежать.
Я переложила Какофонию в левую руку, обнажила клинок правой; Кропотливый снова ринулся в атаку. Сталь схлестнулась злобной металлической песнью. Отдача прошла по руке, отдалась в груди.
Он силен. И быстр. И умен.
Если бы я потратила куда больше времени на размышления, я бы, наверное, догадалась, что тут-то и умру.
Я парировала, сбросила клинок Кропотливого и ударила, целясь в грудь. Революционер отскочил, но я не отстала, скользнув по талому снегу в клубах пара, и ударила, теперь целясь в живот. Кропотливый отбил, ушел подальше. Я по инерции летела дальше, каждый раз скалясь, поливая его руганью, взмахивая мечом. И каждый раз выхватывала разве что лоскут мундира, сталь парирования или свист ветра, когда била по воздуху.
Мне доводилось сражаться со старыми вояками – революционными ветеранами, имперскими судьями, наемниками со всего Шрама. Уловка была мне знакома. Кропотливый давал мне нападать, выматываться, а сам ждал, когда я откроюсь. Он знал, что ранил меня сильней, чем я его. А былые бои научили его, что нужно выжидать – вот и все.
Однако старый солдат – это все еще просто солдат. Они начинают с одного и того же, поступают в академии, проводят дуэли перед экзаменаторами, учатся сражаться ради других. Битвы же за самого себя, свой металл, учат тому, что не даст даже самая лучшая армия.
Например, вот этому.
Я хрипло выдохнула, широко размахиваясь и давая Кропотливому лазейку. Он повелся – прыгнул вперед в попытке отхватить кусок от моего бока. Я изогнулась, чтобы не подставить что-нибудь жизненно важное. Правда, недостаточно, чтобы не подставиться под клинок совсем. Его край прорезал новую рану, вызвал новую боль. Мое тело разрывалось между страшным желанием сбежать и не менее страстным желанием упасть и умереть.
Я не сделала ни того, ни другого.
Я обхватила руку Кропотливого своей, не давая двинуть мечом. Революционер попытался высвободиться, но понял, что моя хватка крепче. Как понял и то, что я задумала.
Ровно через две секунды после того, как я это сделала.
Я вскинула Какофонию над головой и с силой взрезала тяжелой латунью рукояти по задней части плеча Кропотливого. Тот содрогнулся от удара, с губ сорвалось болезненное кряхтение – сустав ослабел. Революционер уставился на меня дикими глазами. Я снова вскинула револьвер.
– Погоди! Нет!
И врезала.
Звук вылетевшего сустава стал музыкой для моих ушей.
А полный боли крик – просто, мать его, симфонией.
Кропотливый ударил коленом. Я отскочила, разжав хватку. Он отшатнулся, глядя на бесполезно повисшую правую руку, потом посмотрел на меня. В оценивающем взгляде не было злости. На покрытом потом лице не было ненависти. Он изучал меня как поле битвы и осознал, что я куда коварней, чем кажусь.
