– Тогда все прощено. Отдавай.
– Иди на хер, мое. – Я убрала Алый дар в карман. – Думаешь, я потрачу его на нечто столь незначительное, как прощение?
– Я поделился с тобой травой.
– Ты предложил. И ты сломал мне два ребра.
– А ты мне выбила шесть зубов.
– Ты накурился.
– Это ты накурилась.
Черт, подловил.
Я взяла протянутую трубку, от души затянулась. С губ заструилось облако мерцающего розового дыма, и с ним ушли ярость, боль и способность сидеть прямо. Я чувствовала, как все вытекает – кости, кровь, мышцы, – превращая меня в жидкость, стекающую по стене на пол, и мне вдруг стало плевать, что он грязный.
Так вот, каково оно? Мне вдруг стало интересно. Быть нормальной? Просыпаться каждое утро и не гадать, с кем придется сражаться, кто за тобой охотится? Вот каково оно, сидеть рядом с кем-то и даже не думать, что он таит клинок и обиду? Я, наверное, малость романтизировала, но в свою защиту скажу, что до задницы обкурилась.
– Знаешь, что мне нужно? – задумчиво протянула я, глядя, как в облаке дыма пляшут искры.
– Да, но, если скажу, ты мне врежешь, – отозвался Руду.
– Потрахаться, – продолжила я, старательно игнорируя желание ему врезать. – После трубки не бывает ничего лучше, чем потрахаться.
– Тут ты не ошиблась, – хмыкнул Руду. – Было дело… что, уже два года назад? Я был проездом в Кривом Пути и выдул шесть трубок, в общем, наглухо накурен.
– В Кривом Пути? Там же полно тварей.
– И твари очень напрягают, а напряжение я снимаю шелкотравом. Я могу рассказывать?
– Прости, продолжай.
– Я встретил его. Старшего возраста, бывший имперец, с военным прошлым… ну, ты поняла.
– Седые волосы?
– Серебряные. Как цепочка на славном колье.
– Мило.
– Обычно я их терпеть не могу, но этот… – Руду хмыкнул, рассеянно поскреб подбородок. – Да-а, этот знал, как действовать не спеша. Настолько не спеша, что я в итоге остался в Кривом Пути на полгода. – Руду уставился на мерцающий дым над головой, и в голосе зазвучало усталое блаженство. – Он мне нравился.
– Что с ним стряслось?
Я не была готова услышать эту тишину. Долгую, похоронную тишину, когда люди пытаются на цыпочках обойти то место, которое раньше кто-то занимал… Я почему-то думала, что у таких, как Руду, этого не бывает.
– То же, что и всегда, – наконец ответил он. – Война стряслась. Магия. Мена. – Руду вздохнул, и с его губ сорвались несколько запоздалых завитков дыма. – Он этого не выдержал. Он ушел. Я его не остановил.
Я закрыла глаза, почесала шрам.
– Надо было за него бороться.
– Бороться, м-м? Как в опере?
– Оперы романтичны. Все любят романтику.
– Не все, – произнес Руду. – И никто не любит ее настолько, чтобы иметь дело со скитальцем. С враждой, сражениями, кем-то третьим.
– Некоторые отнюдь не против третьего. Однажды в Нижеграде…
– Не с таким третьим. Другим. Поющим.
А, точно.
С ней.
– Ты была Дарованием. Тебе никогда не приходилось платить Меной. Она никогда у тебя ничего не брала. Но мы, простые маги… – Руду нахмурился. – Смогла бы ты, Сэл? Просить кого-то оставаться рядом, пока Госпожа Негоциант отщипывает от тебя по куску? Черт, дело может быть не обязательно в Мене. Смогла бы ты просить кого-то оставаться рядом, когда что-то всегда готово тебя прикончить? Всегда придется с кем-то сражаться? Убивать?
– Смогла бы. И просила.
– А, точно, – Руду опять поскреб подбородок. – Джинду, верно? Джиндунамалар? Помню его по армии. Он был…
– Не. Его.
Руду хоть и был тепленьким, как свежий хлебушек, но идиотизмом не страдал. Он знал голос, которым я это произнесла, и не стал давить. Он просто вздохнул и откинулся на стену.
– А что насчет другой? Как та девчонка? Вся такая серьезная, в очках? – Руду глянул на меня. – Как с ней вышло?
И снова та тишина. Пустое, безмолвное пространство, которое раньше занимала она. И это пространство вдруг оказалось совсем рядом. Может, оно все время там было. Может, это и есть призрак – огромная пустота, которая повсюду следует за тобой.
Я хотела сказать Руду, что он не прав, что я боролась за нее и победила. И, наверное, временами я действительно побеждала. Но сколько раз мне приходилось бороться с ней самой? И сколько раз вместо победы она просто выживала? Сколько раз я заставляла ее гадать, что на этот раз победы не будет? Я хотела сказать Руду, что он не прав.
Когда не вышло, мне захотелось его ударить.
Но для этого я слишком накурилась. Слишком накурилась, чтобы говорить. Чтобы держать глаза открытыми. Дым растворился, крошечные звездочки растаяли, мои глаза закрылись, и меня окутало одеялом оцепенения.
После того, как покуришь, нет ничего лучше, чем потрахаться.
Но долгий, лишенный чувств сон тоже ничего.
* * *
Тебе никогда не приходило в голову, что сны подобны крови? Что если тебе врежут достаточно сильно, раскроят достаточно глубоко, они просто… вытекут наружу?
Я иногда так думаю. Я иногда гадаю, можно ли их все потерять. Гадаю, что останется. Кошмары? Пустота? Или просто… ты сам?
– Держи. Я кое-что раздобыла.
Просто мгновения твоей жизни. Фрагменты. Ошметки.
– Что за херь?
Сшитые воедино шрамами, так что ты не можешь вспоминать их без боли.
– Подарок. Для тебя, – произнес в моей голове спокойный, уверенный голос. – Общепринятый ответ на что – благодарность, а не сквернословие, если ты не знала.
Она улыбалась.
Именно потому я и знала, что это сон.
Или что-то около.
– Нет, нет.
Я сидела в постели, которую мы когда-то называли нашей, прежде чем та стала только ее. Неподалеку стояли две бутылки, виски и вино, обе полупустые. Лиетт сидела рядом со мной, и глаза ее казались огромными за стеклами очков. А на моих коленях лежала коробочка.
– Дело не в том, что я не благодарна, просто… не думала, что ты из тех.
Лиетт свела брови.
– Из тех, кто что? Выражает спонтанные проявления благосклонности материалистичным образом?
– Ага, – отозвалась я. – В основном потому, что ты вот такие штуки говоришь.
– Тогда верни, – потянулась Лиетт к коробочке.
Я выхватила ее, зарычала.
– Иди на хер, мое.
Лиетт улыбнулась – так невыносимо, как и всякий раз, когда я делала именно то, что она от меня ожидала.
