– Не все, нет, – ответил Мерет. – Но лучше, чем есть. Даже если придется малость раскинуть мозгами, как это использовать.
Злость вытекала из него с каждым выдохом, напряжение в лице развеялось очень изнуренной, очень легкой улыбкой. А ведь было приятно высказаться, сообразил Мерет, как вынуть из пальца занозу. Ранка может болеть и дальше, но уже меньше.
– И она уже взялась за дело.
Мерет развернулся, указал на поле.
Могильники венчали трагедию, отпечатавшуюся на той заснеженной земле, крошечными точками красного и фиолетового скрадывали скорбь и укрывали обломки корабля тенями.
Этим всего не решишь, признал Мерет про себя. Черт, ничего же толком не изменилось. Сэл по-прежнему опасный скиталец. Малогорка не заслуживала, чтобы ее людей изгнали в дебри. Крах корабля погубил эту землю на долгие месяцы, если не годы.
– Это хотя бы что-то, – произнес Мерет и Синдре, и себе. – Разве станет скиталец собирать обломки и сжигать мертвых, если он и правда чудовище?
Не скиталец, сказал он себе. Не одна из тех злодеев из историй, что убивают и грабят без раздумий. Она – нечто большее, знал Мерет. Не Отпрыск, не святоша, может, даже не особенно хороший человек.
Но другая.
И пока достаточно.
– Это она тебе так сказала?
В голосе Синдры не было презрения, злости. Только та же усталая доброта, с какой однажды пожурил Мерета учитель, с какой обычно утешают доверчивое дитя, у которого только что выманили денежку.
– А?
Синдра поднялась со стула, ткнула в сторону поля сигаркой.
– Перестань смотреть на огни, Мерет. Смотри на дым.
Он проследил за угольком сигарки, от земли, которую продолжала жечь Сэл, к огням, что мерцали фиолетовыми вспышками севериума, к вздымающемуся в небо дыму.
Дым стал исполинским столпом, густо-черным на фоне зимнего неба, словно воспаленная рана, мерцающим оттенками севериума, даже среди серости туч.
Огромным. Ярким.
Не промахнешься.
– Мы в Революции делали такие сигнальные огни, – продолжила Синдра. – Она не почитает память мертвых, Мерет. Она кого-то зовет. И всякий солдат, имперец и революционер, это увидит.
Она сощурилась.
– И каждый примчится сюда.
18. «Отбитая жаба»
Что бы ни говорили хроники, мудрецы и поэты, все смерти равны.
Для мертвых, во всяком случае.
Неважно, за что ты умираешь – за дело, за истинную любовь или за себя, – люди рано или поздно это забудут. Великие свершения накрываются медным тазом, истинные любови находят других истинных любовей, и ты в конце концов становишься костями и прахом, как и остальные.
А вот боль…
Боль иная. Боль боли рознь. Я терпела удары бандитов, мчавшихся на меня верхом на птицах, отлетала на двадцать футов – и мне достаточно было хлопнуть чего покрепче, чтобы подлечиться. Я услышала в темном месте четыре слова, которые лишили меня сна на многие ночи, так глубоко они ранили.
Боль – это оружие. И все зависит от того, кто это оружие держит, когда она в тебя вонзается.
С этой точки зрения, манипуляции мадам Кулак нельзя назвать самой болезненной штукой в моей жизни.
– АЙ!
Но где-то около.
– Что ты как маленькая. – Судя по тону добрейшая мадам вполне способна утешить, но намеренно этим не занималась, когда оттянула мне руку назад так, что та вот-вот и выскочила бы из сустава. – Сама попросила.
– Я просила массаж! – ощерилась я в ответ и вздрогнула, когда она поставила своего тезку мне меж лопаток и принялась за дело. – А получила пытку.
– Бесплатно, должна сказать, – заметила мадам, грубо разминая мне спину костяшками. – Имперская знать в столице немало платила за подобное удовольствие.
– Они были обкуренные? – Я стиснула зубы.
– Большинство – да. Это шло по отдельному прейскуранту. – Мадам опустила мою руку, подняла вторую, под которой скрывалась рана, аккуратно заштопанная и залепленная алхимической повязкой, и начала массировать бок. – Скажу тебе то же, что говорила им: позже ты будешь умолять продолжить, гаденыш.
Она не ошиблась. Векаин не даст истечь кровью, но после того, как вымоется из тела, ты пожалеешь, что вместо этого не помер. Мышцы, которые он забил, остаются сведенными, пока не расслабишь их доброй неделей мягкого массажа.
А так как подобным временем мы не располагали, мадам Кулак сделала выбор в пользу двух часов куда менее мягкого.
Я бы возмутилась. Как возмутилась, когда она затолкала меня в купальню и раздела. Но и тогда мадам не стала меня слушать. Она заставила меня стоять смирно, пока сама промыла мне рану, аккуратно заштопала и забинтовала, а потом принялась оживлять мне мышцы.
Больно было адски. К такому я привыкла. А к чему не привыкла, так это когда со мной вот так разговаривают и не получают за это люлей. Но можешь назвать меня старомодной, как по мне, спорить с госпожой – дурной тон.
В Катаме, как и можно ожидать от города, где магия решает бо́льшую часть проблем, искусства почитаются и нет никого более чтимого, нежели мастер. Магические практики, разумеется, считаются высочайшими, но любой, кто стремится к вершине определенного мастерства и становится непревзойденным, достоин восхищения и уважения. Это относится и к мастеру интимных искусств, таких как мадам Кулак.
И пусть я совсем не привыкла, чтобы ко мне относились как к мусору, и совсем не хотела этого признавать, но моим травмам после ее рук и в самом деле стремительно хорошело.
А вот во время – совсем другая история.
– Епт, женщина! – застонала я, запрокидывая голову, когда она взялась за бедро и ногу. – Какого ж хрена вольнотворец размаха Двух-Одиноких-Стариков не может позволить себе заживальника или нормального целителя?
– Может, – отозвалась мадам Кулак.
– Тогда почему…
– Потому что нельзя разбогатеть так, как Два-Одиноких-Старика, если швыряться деньгами направо и налево. – Она жестоко разминала мне ноги. – Изгнанная в эту глушь, я обзавелась парой-тройкой умений, когда клиенты оказались недостойны моих более утонченных искусств. Нет нужды раскошеливаться на нечто столь претенциозное, как мастер заживления, когда я могу выполнить сию работу столь же быстро. И кроме того…
Мадам Кулак склонилась надо мной, и ее привычное неприятно-суровое выражение лица сменилось улыбкой, которую я нашла куда более пугающей.
– Тебе это нравится.
Она ткнула мне в бок костяшкой, и я заорала. Но крик оборвался вместе с болью, когда мышцы из мучительной судороги ощутили неприятное тепло. Мадам Кулак отстранилась, уперлась ладонями в бедра и окинула меня, лежащую на столе, взглядом.
