– Уже покидаете нас?
И ты не поверишь, тут же нашла себе еще одну боль в пятой точке.
Его голос был томным, как и походка – худощавый мужчина шагнул в гнездовье, словно покидал отменный ресторан, а не особняк, до краев заполненный пламенем. Одежда висела лоскутами, прорезанная дюжиной ран, опаленная дюжиной ожогов. Однако взгляд его, под костяной пластиной, торчащей изо лба, оставался спокойным, невозмутимым.
Далторос.
А я ведь с минуту даже верила, что выберусь оттуда без вот такого сраного нежданчика в последний момент.
– Лично я могу простить бардак, который ты учинила. – Он стряхнул с обнажившегося плеча пепел. – Нет, правда, я скорблю о потере предметов искусства куда больше, чем о знати, которую ты погубила. Однако…
Далторос сощурил глаза. Они блеснули фиолетовым светом. Поверх треска огня зазвучала песнь Госпожи Негоциант, чистая, как колокольный звон.
Он маг.
Ну конечно, он маг.
С хера ли ему им не быть?!
– Капитан придерживается мнения, что все подданные Империума, какими бы пижонистыми ни были, заслуживают ее покровительства. Это обязанность Клинка Императрицы и цель нашего пребывания здесь.
Кожа Далтороса подернулась рябью, словно вода. Раны по всему телу начали затягиваться. Покрасневшая обожженная кожа вернула здоровый розоватый цвет. За то мгновение, пока я осознавала, в какой глубокой заднице оказалась, он расправил плечи, целенький, бодренький, готовый снова сражаться.
Мастер заживления.
Сраный мастер заживления.
Он был свеж, я – в умате. Он был силен, я – истощена. Даже если бы мне удалось чудом наскрести сил и разбить ему нос, Далторос восстановился бы в мгновение ока.
Кожа, кровь, голова – все пылало. И все же почему-то внутри поселилось нечто ледяное.
– Оскорбление Империума я переживу.
Далторос зашагал ко мне.
– Оскорбление Императрицы меня не волнует.
Он поднял меч. Я взметнула щит.
– Но оскорбление капитана? – Далторос покачал головой. – Этого я не стерплю. В какого бы скитальского бога ты ни верила, советую просить у него прощения, потому как я не оставлю ничего…
Фразу он не закончил.
Ну, вернее, закончил, но не уверена, что булькающие звуки, которые он издал, когда вокруг его шеи сомкнулись пять изящных пальцев, считаются за слова.
Затем в ход пошла вторая рука, схватившая его за лодыжку. Далторос в замешательстве выпучил глаза, разинул рот, силясь закричать, когда его вздернуло вверх. Затем на лице Далтороса отразился ужас – когда он оказался нацелен в стену, словно копье.
И тут же брошен.
Его тело врубилось в камень. Раздался влажный хруст. Далторос рухнул на пол и остался лежать.
Агне, покрытая сажей и грязью, перевела взгляд с того, кого только что швырнула в стену, на меня.
– Прости, – произнесла она. – У вас тут интим намечался?
Я мигнула, уставившись на изломанную груду, которой стал Далторос, и покачала головой.
– Не, все в порядке.
– Вот и ладушки, – Агне прошла вперед, и я увидела, что на ней ни царапины. Она приблизилась к крупному оякаю с перьями глубокого лазурного цвета. – Я возьму эту птицу, если никто не против.
После этой сцены она могла бы взять хоть мою невинность, и я ни слова бы не сказала.
Мы поспешно оседлали птиц, Тутенг на своей встал впереди нашего отряда и махнул рукой. Оякаи, отвечая на странную силу, которой он обладал, взяли разбег. Одна за другой птицы взмыли в воздух. Одна за другой расправили крылья.
И мы полетели.
Дым и жар остались позади. Ночной воздух, сладкий, холодный, до боли чистый, ударил в лицо, заполнил грудь. Падающий снег таял на моей коже, и вместе с ним таяла боль. Я дышала так глубоко, что вот-вот и потеряла бы сознание и вывалилась бы из седла.
Но этого не произошло. Я летела сквозь ночь с птицами, которых мы украли, впереди пожара, который я учинила. С каждым вдохом я шептала ветру:
– Я справилась.
После всего – после всей лжи, всех ран, всех моих дерьмовых поступков, мы справились. Птицы наши. План еще в действии. Я осталась жива.
Почему-то.
Я оглянулась через плечо. Пламя поглотило особняк целиком, подсвечивая ночное небо, словно погребальный костер. И посреди него, не обращая внимания ни на пламя, ни на чернеющие вокруг его ног трупы, стояло чучело.
Его пустой взгляд был устремлен вверх. Единственный глаз, холодный, голубой, был прикован ко мне. Алое сердце билось.
Точно в такт с моим.
27. Малогорка
Страдания заставляют мир казаться совсем крошечным.
Вот первое, что Мерет усвоил, когда прибыл в Долину Борруса после великой войны, которая потрясла эту землю. Когда он столкнулся с этим всем – сломанными конечностями, которые не срастались правильно, ночными кошмарами, что не давали людям спать, временами, когда люди вдруг просто заливались слезами без причины, – все это, казалось, так… душило.
Ему иногда становилось стыдно за такие мысли. Но другого слова Мерет подобрать не мог. Страдания затягивались вокруг его шеи, словно петля. От деревни к деревне, от дома к дому, они неизменно были везде. В том или ином виде, но всегда. И всегда сжимались чуть крепче, всякий раз, как Мерет делал вдох.
Может, поэтому он и продолжал перебираться с места на место.
Ему даже не приходило в голову, до того, как он встретил женщину со шрамами и здоровенным револьвером, насколько же огромен Шрам и каких ужасов ему, Мерету, посчастливилось избежать. Он слышал истории о фанатиках Обители и их чудовищах, но считал их всего лишь… байками, далекими от его работы и тех, кто в ней нуждался. Черт, даже Империум, нынешний хозяин Долины, иногда казался чем-то мифическим – магов Мерет если и видел, то издали.
Но рассказ этой женщины… это чересчур.
Чересчур много огня, криков, смерти. Чересчур много чудовищ и слишком мало героев, способных их остановить. В нем были все войны, которых Мерет силился избежать, вся кровь, от которой он стремился уйти. А теперь все это – и женщина, которая все это разожгла – рухнули в его поселении.
Может, поэтому он встал и охнул:
– Мне нужно подышать.
Сэл глянула на него с другой стороны стола.
– Ты как, в порядке?
«Нет», – подумал Мерет.
– Да, – сказал он, слабо мотнув головой. – Да, я… я просто…
Мерет запнулся, но затем похлопал себя по ногам ладонями.
– Если долго сидеть без движения, то кровь собирается в сгустки, знаешь? От них можно умереть.
