Миф о Кодексе, впрочем, служит определенной цели.
Если скиталец нападает на твою деревню, сжигает твой дом, крадет твои деньги, ты сдаешься. Перестаешь работать, смеяться, жить, потому что скиталец может прийти за тобой в любой момент.
Но где кодекс, там порядок. Если где-то есть правило, которому ты не следовал, но на будущее запомнишь, ты выживешь.
Мысль о том, что сборище сверхсильных маньяков следует какому-то закону, утешает людей. Даже маньяков.
И может, если бы я хорошенько подумала, хорошенько напилась, хорошенько солгала, я сумела бы убедить и себя, что все случившееся прошлой ночью – часть какого-нибудь кодекса, а не куча людей, которые сгорели и умерли без причины.
Разорвись мое очко.
Я пыталась.
Я проснулась спустя два часа, как ушла спать, спустя шесть, как мы оставили оякаев за чертой города и пробрались обратно, спустя пять, как легла в постель, изнывающая от боли, измазанная собственной кровью, и не сумела убедить себя, что прошлая ночь значила хоть что-то, кроме массы крови, огня и…
Ну, как я сказала. Я пыталась.
Я вытащила себя из постели. Снаружи падал снег, за ним наблюдала птица, укрывшаяся от него снаружи моего окна. Холод терзал раны, вгрызался в кости. Там, где я была окровавлена, меня мучила боль, там, где не мучила боль, я изнывала от холода. Так себе ощущения, но я не против.
То, что было потом, куда хуже.
Я ощутила на себе его взгляд. Две точки вперились мне в затылок, обжигающе-горячие на фоне холода. Я пыталась не обращать на него внимания всю ночь – его жгучий взгляд, полный ненависти шепот. Даже сейчас мне хотелось просто-напросто выйти отсюда, шагать и шагать, и никогда больше его не видеть.
Но мы заключили сделку, он и я.
Так что я развернулась.
Какофония все еще был тут. И пялился.
Ровно там, где я его оставила – на столе, на старом плаще. Плащ сгорел дотла. На столе красовалось черное пятно. От латуни поднимались кольца дыма. Я взглянула в его глаза. Медленно подошла, чувствуя, как с каждым шагом холод уступает место жару, пока мне не показалось, будто я сунула протянутую руку в камин.
Пальцы дрогнули. Я закрыла глаза.
Схватилась за рукоять.
И заорала.
Не назвала бы это болью – то ощущение, которое пронеслось по телу. Боль ты знаешь. Вот и я до того момента тоже думала, что знала. Какофония обжигал меня и раньше, иногда до жестких отметин. Но тут…
Он как будто дотянулся сквозь рукоять и проник в меня. Я чувствовала, как горит его латунь, раздирая мою руку по жиле, пробирая до мозга костей, до груди, где огненные пальцы обхватили сердце и ласково сжали.
Я оказалась на полу. И не знала, когда это произошло. Я дышала, но не знала как. Я ничего не чувствовала сквозь огонь, который выжигал меня изнутри. Ничего, кроме рукояти в пальцах и голоса в ушах.
– Дура. – Голос Какофонии был золой на ветру, обещанием бедствия. – Предатель.
– Не… предатель… – выдавила я сквозь зубы. Если бы я открыла рот, откусила бы язык. – Не… мой выбор…
– Твой выбор. Твоя осечка. – Какофония горел ярко, гневно, злобно. – Позволила убедить себя в том, чтобы меня оставить. Ты склонилась пред их волей. Сколько теперь мертвы? Сколько криков ты слышишь в ночи?
Срать он хотел на мертвецов. Его волновали только маги, которых он мог бы сожрать.
И все же… он был прав? Смогла ли бы я остановить резню, будь Какофония со мной? Когда Джеро сказал, что он причинит больше вреда, я поверила. И посмотри, куда меня привело то, что я поверила Джеро.
Если б только я могла думать. Если б только было не так больно. Если б только…
– Без нас умрет больше, – прошипел Какофония. – Без меня умирают не те люди. Без меня не те люди остаются жить. Без меня… – Латунь подернулась рябью, содрогнулась, выдохнула горячим. – Ты ничт…
– НЕТ!
Собственный голос прозвучал в моей голове так тихо, но Какофония все равно заставил за это поплатиться. Боль затопила меня, разорвала в клочья тело, обратила кровь в пар под хлещущим горячим языком. Мучительно.
Но у меня бывало и хуже.
А он – не тот, от кого я намерена выслушивать такую херь.
– Не ничто. Не твоя слуга. – Из уголков рта упали капли слюны, зашипели на латуни. – Мое имя… Сэл Какофония. Мы заключили сделку.
Боль отступила. Пар рассеялся. Жар остыл.
Самую малость.
– Хочешь порвать, так вперед, – продолжила я. – Без меня ты никуда не уйдешь. Без меня ты никого не убьешь. Без меня ты останешься гнить в той черной дыре, в которую я тебя заброшу.
Его латунь вновь подернулась рябью, взбаламученная. Но жар под моей ладонью продолжил отступать. Я подняла револьвер.
– Со мной, – прошептала я, – ты даешь мне мою месть. И я даю тебе…
– Гибель.
С этим словом рассеялась последняя нота агонии. Тело постепенно пришло в себя. Кровь остыла. Вернулась знакомая, обычная боль. Но это слово, ухмыляющееся, восторженное слово…
Я ощущала его еще долго.
Я медленно поднялась на ноги. Нашла кобуру, убрала в нее Какофонию, натянула одежду, пристегнула ремень на пояс. Какофония лег на бедро привычной тяжестью, финальным аккордом боли.
Хорошо. Нужно было запомнить эту боль. Запомнить, почему я сюда пришла. И почему должна была уйти.
Не Джеро. Не Агне. Не призраки, которые за мной следовали, не сны, которые меня терзали. Не возвышенные идеалы, и фантазии старика, и вся эта трепетная, лживая брехня о том, чтобы сделать мир лучше.
У меня за плечами лишь пепел. Впереди – ничего, кроме списка. Ничего, кроме людей во мраке, которые должны умереть за то, что сотворили. Ничего, кроме шрамов и имен, которые должны за эти шрамы ответить.
Ничего, кроме мести.
И него.
Я шагнула к двери, толкнула ее, и вместе с ним мы отправились мстить.
29. «Отбитая жаба»
Терассус, как мне сказали, после той ночи стал другим.
Обительщики оставили на пути к торжественному приему груду развалин, дорога чучела к особняку зияла шрамом из почерневших отпечатков ног. Снег благородно пытался скрыть под собой этот ужас, но на самом деле сумел лишь подарить мертвецам могилы глубиной меньше обычного.
Уцелевших обительщиков выследила и казнила стража, отряды которой увеличились в три раза – выжившая знать приказала своей охране тоже прочесывать город. Погибших подсчитали, уведомили их семьи. На следующий день в сгоревший особняк отправилась поисковая группа, готовая сразиться с чучелом. Все, что они обнаружили – это жуткую груду рассыпавшихся пеплом трупов и веток, увенчанных черепом, что возвышалась над руинами и осыпалась гнилью под порывами сильного ветра.
